Подростки

Болтогаев Олег

— К сожалению, пора.

— Застегни мне сзади. Ха-ха-ха!

— Да успокойся ты, я не могу застежку защелкнуть.

— Молчу, молчу. Ха-ха-ха! Получилось?

— Да, вроде.

— Ну, все, я пошла.

— Давай, поцелуемся.

— Давай.

— Люблю тебя.

— И я. Ой, не могу! Понос! Ха-ха-ха! Запор! Ха-ха-ха!

Тетрадь Игоря

Домой мы возвращались вдвоем. Это получилось так естественно и просто. Ну, мне пора, сказала Наташа и взглянула на меня. Я провожу тебя, шепнул я. Проводи, ответила она. Никто нас не задерживал,

никто не навязался нам в компанию. Катя с Мишкой проводила нас до дверей, именинница была сама любезность, и прощание было трогательным. Бывай, пробубнил мне Мишка. И мы ушли. Мы медленно шли по опустевшим улочкам нашего городка. Была темная и очень звездная ночь. Я хотел обнять Наташу, но не решился и просто взял ее за руку. У нее была маленькая теплая ладошка. Необъяснимое чувство жалости к ней вдруг охватило меня. Я поглядывал на ее лицо, на ее вязаную шапочку, на всю ее тонкую фигурку в болоньевом плаще, и мне хотелось только одного: защитить и пожалеть. Не знаю от кого, не знаю почему, но именно так: защитить и пожалеть. Мне казалось, что все мое тело слегка звенит после того, что произошло между нами на балконе.

— Смотри, сколько звезд и какие яркие, — сказал я.

— Да, мне так нравится рассматривать звездное небо.

— Когда я смотрю на звезды, то думаю, неужели где-то там тоже есть жизнь?

— А я думаю, неужели ее там нет?

— Помнишь, как хорошо у Лермонтова про кремнистый путь?

— Да, лучше не скажешь.

— Тебе кто из поэтов больше нравится?

— Мне? Мандельштам, Бальмонт.

— Ну, ты эстетка. Где же ты их достаешь?

— Отец принес.

— Ничего себе, тоже мне «моя милиция меня бережет».

— Причем здесь милиция. Это конфискат, с погранзаставы. Антисоветчина.

— Так это вообще антинародный поступок.

— Но ты же нас не выдашь?

— Не выдам. Тем более, что у самого рыльце в пушку.

— В смысле?

— Ну, «Голос Америки» каждый вечер слушаю, «Свободу» ловлю.

— За это не сажают.

— Но мне так хочется быть с вами. В первых рядах борцов.

— Хорошо, примем тебя в наши ряды, — она рассмеялась.

— А что из Мандельштама тебе нравится?

— Ранние стихи хороши. И вот это «И возмужали дождевые черви», смешно, но как точно. Ты замечал, как в мае во время дождя они вдруг выползают из-под земли ужасно длинные и толстые. И впрямь, возмужавшие. Мне кажется, что точность в первую очередь и отличает настоящего поэта.

— А вдохновение, а слог, а музыка стиха, ведь часто поэты жертвуют точностью во имя рифмы.

— Это и плохо. Вот ты любишь Есенина, да?

— Да.

— А как тебе такое?

Ах, как много на свете кошек, Нам с тобой их не счесть никогда. Сердцу снится зелёный горошек, И звенит голубая звезда.

Ведь набор слов, не более. Что еще за «зеленый горошек»? Столовый или мозговых сортов? А голубая звезда звенит по какому поводу, насчет кошек или ей горошек по душе?

— Ну, так можно всех раскритиковать. И твоего Мандельштама в том числе. А мне, знаешь, нравится еще Ахмадулина, молодая такая. Ты видела фильм «Живет такой парень»? Она там играет корреспондентку, так вот ее строчки:

Ты слышишь, как щекочет, как течет Под мышкой ртуть, она замрет — и тотчас Определит серебряная точность, Какой тебе оказывать почет.

Это, знаешь, про что? Про градусник у больного. Надо же так написать! Ведь и правда, чем выше температура, тем больше тебе внимания. Видишь, она взяла такую бытовую сценку и четырьмя строчками превратила ее в поэзию, в шедевр.

— Да, это здорово. А ты? Ты ведь раньше писал стихи?

— Писал. Хочешь, напишу для тебя?

— Я не заслуживаю этого.

— А я вот возьму и напишу. А ты напиши мне, а?

— Я не умею.

— А ты постарайся.

— Я не знаю.

— Попробуй. Я напишу тебе, а ты мне.

— А вот и мой дом.

— Я и не заметил, как мы пришли. Посидим на лавочке?

— Видишь в окнах свет? Мунечка и пунечка ждуть меня. С мягким знаком.

— Кто такие?

— Мама и папа! Я в детстве их так называла.

— Давай хоть постоим чуток.

Мы вошли в подъезд. И я сразу обнял ее. Словно ножом резанула мысль о том, что еще полтора месяца назад она стояла здесь с Мишкой, а я был вон там, внизу, и подсматривал за ними. А что, если сейчас кто-то смотрит на нас?

Ужасно. Как я мог!

Наташа пыталась отвернуться, но я сумел поймать ее губы. Ее плащ при каждом движении шуршал так громко, словно был сделан не из нейлона, а из алюминия. Мы целовались. Так классно. Мы целовались. Так здорово. Мы целовались…

Кто-то шел к подъезду, и я отпустил ее. Нет, это мимо. Я снова обнял ее.

— Я завтра приду, хорошо? — спросил я.

— Приходи. Во сколько?

— А прямо с утра. Завтра же первый день каникул.

— Не поняла. И что мы делать будем?

— Давай в лес сходим. Там сейчас так красиво. Давай, а?

— Давай, но не с утра же. Мы ведь не на охоту, чай? Нужно хоть протрезветь.

— Можно подумать, ты пьяная.

— Немножко пьяная. А ты пользуешься этим.

— Когда, где?

— Сам знаешь. Помолчи-ка лучше.

— Но ты ведь не сердишься?

— Сержусь.

— Ну, а завтра не будешь сердиться?

— Посмотрим на твое поведение. Ну, ладно, я побежала.

— Спокойной ночи, пока.

Она поцокала вверх по лестнице.

— Наташа!

— Что?

— Так, во сколько?

— Давай в десять.

Я мчался домой, и в душе моей был праздник.

Без четверти десять я был возле ее дома. А в десять она вышла, и мы решили пойти на Высокий берег, а уже оттуда в лес. Наташа была в красной куртке, брюках и вязаной шапочке. Мы прошли через кладбище и вышли к обрыву. На самом краю старый памятник из черного мрамора — наша достопримечательность. Остался только постамент с надписями и эпитафиями. Предание гласит, что до войны на постаменте стояла женская фигурка. А вообще тут похоронена девица, которая в начале века бросилась со скалы вниз. Из-за несчастной любви. Экскурсоводы любят рассказывать, что ее подвиг (так они говорят — «подвиг») с тех пор повторили то ли тринадцать, то ли двадцать девушек. Только таких красивых памятников никому из них уже не ставили. Мы обошли вокруг, почитали надписи.