Подростки
Шрифт:
Лермонтов, Тютчев. Внизу шумело море. Высота, конечно, кошмарная.
Мы сели на лавочку. Я обнял Наташу за плечи.
— Нигде так не ощущаю бренность жизни, как здесь, на этом старом кладбище.
— Да, еще и море, этот бесконечный горизонт и шум волн, — сказала она.
— Ты не задумывалась, над, казалось бы, странным вопросом: «почему я — это я»?
— Ой, сколько раз! И пришла к выводу, что это самый страшный вопрос, какой может задать себе человек. Ответа нет, только ужас в душе.
— Ну, может, не ужас, а какой-то страх
— Да, наверное, так. А ты что, часто задаешь себе этот вопрос?
— Бывает. Ночью, когда смотрю на звездное небо или вот здесь, на этом берегу.
— Не надо. До нас ответа никто не нашел, и мы не отыщем.
— Ну, что значит «не надо»? Он возникает сам по себе, под настроение.
— Советовать легко, вот я и советую.
— Ты моя киска. Дай я тебя поцелую.
— Нельзя, смотри, вон бабуля смотрит.
— Она смотрит на нас и вспоминает, как сама шестьдесят лет назад была здесь.
— Что она тут делала?
— Целовалась со свои мальчиком. Ты не предполагаешь, что она была молодой?
— Предполагаю. Но они, наверное, вели себя очень скромно.
— Ага. Как мы с тобой.
— Пойдем дальше, а?
— Пойдем.
И мы встали и, держась за руки, пошли в сторону леса.
— Смотри, какая редкая, долгая осень, как много золота осталось на деревьях.
— Жаль, что журавли уже пролетели, я так люблю смотреть на их стаи.
— Да! А ты знаешь, что в наших плавнях в теплые годы зимует несколько пар журавлей?
— Неужели?
— Да, я сам видел. И лебеди.
— Ну, лебедей и я видела. Прямо на городском пляже. Народ кормит их хлебом.
Мы вышли на опушку леса. Из-за сильных ветров наши леса такие низкорослые.
Но других у нас нет, поэтому мы рады и таким. Мы уселись на хвойную подушку.
— Представляешь, может, много лет назад та девушка сидела здесь со своим матросом, из-за любви к которому она потом бросилась со скалы вниз?
— Да что у тебя такие грустные мысли? Надо радоваться жизни.
— Я радуюсь, только мы вымираем, и это грустно.
— Кто это «мы»?
— Ну, русские, например.
— Ты пессимист. С чего ты взял?
— Вот я читал статью, там было написано, что если поселить, скажем, на необитаемом острове пятьдесят мужчин и столько же женщин. И пусть живут. Но с условием, чтоб они все переженились, и у каждой пары было по два ребенка. Ни больше и не меньше. Только два. И у всех последующих поколений по два, и у следующих. Но на них будут влиять все природные факторы и так далее. Так вот, наукой доказано, что через триста лет на этом острове не останется ни одного человека. Потому что два ребенка не обеспечивают воспроизводство. А чтоб численность не упала, а осталась такой же, нужно, чтоб было у каждой пары было два и семь десятых ребенка, то есть число e. Помнишь основание натурального логарифма?
— Конечно. А у нас в классе двое детей только у нескольких семей. Троих нет ни у кого. У большинства по одному. Это значит что? Мы вымрем?
— Естественно. Если, к примеру, мы с тобой не наклепаем шестерых.
— Хороши у тебя шуточки.
— А что?
— Подумай сам — шестерых.
— А! Вот то-то и оно! Каждый считает, что кто-то за него обеспечит рост народонаселения или хотя бы его сохранение. А где твой личный вклад в это дело, спросит всевышний на страшном суде?
— Не пугай, а то сейчас побегу в роддом, записываться в очередь.
— Пугай не пугай, а участь так называемых цивилизованных народов решена, их сменят азиатские и африканские расы. Не сразу, постепенно, но, увы, все идет к этому.
Мы помолчали, огорченные участью цивилизованных народов. Потом мы как-то так, совершенно неожиданно, стали целоваться. Я попытался бережно уложить ее на спину, но она уперлась руками позади себя и не позволила мне это сделать.
Да я и не особенно настаивал. Мне и так было хорошо с нею. С моей девушкой.
Имел ли я право так ее называть? Ведь еще совсем недавно она ходила с Мишкой.
Было ли у них что-нибудь? Неужели этот кобель добился своего? Тяжкий вопрос терзал мое сердце, но я не решался что-либо спрашивать.
— Какая у тебя тугая молния на куртке, — прошептал я, потянув вниз замочек.
— Я замерзну, — смеялась Наташа.
— А я тебя согрею, — говорил я, принимаясь за пуговки ее кофточки.
— Я простыну и заболею, — она вяло отталкивала мои ладони.
— Как жаль, что сейчас не лето, я бы тебя уже полностью раздел.
— Ты нахал. Перестань.
— Как у тебя тут красиво, сплошные кружева. Зачем это, если никто не видит?
— Как никто? Ты же вот видишь.
— Так я сколько этого ждал. Сейчас посмотрю минутку, а потом? Для кого это?
— Значит, для меня самой. Игорь, я так и правда замерзну.
— Извини, забыл, я же обещал согреть, — я прижался лицом к ее шее.
— Ой, щекотно, не надо. Порвешь.
Я стал целовать волшебную кожу ее шеи, потом ниже, пальцами я попытался проникнуть под кружево ее комбинации, под чашечку лифчика, но все было так туго, что я понял, что действительно скорее порву всю эту красоту, чем доберусь до соска ее груди. И я трогал ее грудь через эти непреодолимые преграды, и это все равно было приятно и волнительно. Я посмотрел ей в лицо, она улыбалась какой-то странной улыбкой, и я стал вновь целовать ее в губы.
— Наташа, я влюблен в тебя.
— И я в тебя, но, пожалуйста, давай я застегнусь. Я простыну.
— Хорошо. Только пообещай мне.
— Что?
— Что мы будем встречаться. Что ты теперь — моя подружка.
— Хорошо.
— Что «хорошо»?
— Я твоя подружка.
— Я все сам застегну, ладно?
— Попробуй.
Мы шли домой медленно и, пока не вошли в городок, часто останавливались и целовались. Меня распирала любовь к ней. Светлая и радостная. Мать сразу заметила.