Подвиг 1988 № 06 (Приложение к журналу «Сельская молодежь»)
Шрифт:
— Да, насчет ухода отсюда, — Говард вернулся к мысли, прерванной во время короткого разговора в полдень.
Вместо «ухода отсюда» он сказал «отлететь», но придется все же переводить их речь в выражения, понятные и тем, кто к братству троицы не принадлежит.
— Да, уйти — это всегда чертовски трудное дело. Уйти-то мы уйдем, и даже довольно далеко отсюда удалимся. Но даже когда нам почудится, будто мы уже в полной безопасности, до банковских счетов будет очень далеко. Вам когда-нибудь доводилось слышать историю о донье Катарине Марии де Родригес? Наверняка нет.
Есть чудотворная икона нашей доброй госпожи Гваделупской, покровительницы Мехико. Туда из Мехико-Сити можно доехать на трамвае. К этой чудотворной иконе целое паломничество:
— Но ведь все это самообман и суеверие, — перебил его Доббс.
— Не скажи, — возразил старик. — Заставь себя поверить — и не будет никакого самообмана. Кто верит в бога, для того он существует, а кто не верит в верховного кормчего и повелителя созвездий, для того его нет. Но не будем об этом долго спорить. Я не стану даже говорить, что сам об этом думаю. Я просто рассказываю историю, невыдуманную и неприукрашенную.
Произошло это больше ста пятидесяти лет назад, примерно во времена американской революции. Неподалеку от Нуакаля жил себе зажиточный индеец, родом из вождей племени Чири-кануа. Ему принадлежала богатая ферма, и в разбое и грабежах соседних родов он участия не принимал. Ветвь его рода осела в тамошних местах и обрела в земледелии больше радости и земных благ, чем в вечных набегах и стычках с испанцами. Одна печаль терзала сердце вождя: его единственный сын, наследник и продолжатель древнего рода, был слеп. В былые времена сына убили бы; но с тех пор как род вел оседлый образ жизни и большие семьи постепенно признали христианство, сердца родовой знати смягчились. А в этом случае необходимо добавить еще, что парень рос сильным, сложения был прекрасного и вообще мог считаться редкостно красивым мальчиком.
Бродячий монах-проповедник, испивший уже до последней капли чашу щедрот вождя, посоветовал несчастному отцу совершить вместе с женой и сыном паломничество к многомилостивой богоматери Гваделупской и не поскупиться на приношения, потому что в этом отношении богоматерь весьма приметлива, она сумеет по достоинству оценить значимость приносимой жертвы.
Вождь оставил ферму на попечение своего дядюшки и отправился в путь. Он не имел права ехать ни верхом, ни в повозке, и огромное расстояние почти в две тысячи километров прошел с женой и сыном пешком, останавливаясь в каждой попадавшейся по дороге церкви, чтобы вознести триста молитв «Аве, Мария!» и пожертвовать какое-то количество свечек и серебряных монеток.
Наконец он попал в Мехико, где после многочасовых молитв в соборе и начался заключительный этап его паломничества.
От собора до чудотворной иконы Гваделупской — пять километров. Эти пять километров ему, жене и сыну пришлось проползти на коленях, причем каждый держал в руках по горящей свечке, которые не должны были погаснуть, несмотря на дождь и порывистый ветер. Если одна из них догорала, необходимо было своевременно заменить ее новой, освященной и стоившей поэтому дороже обыкновенной, запалив предварительно от догорающей. Многотрудная процессия длилась всю ночь.
Видевшие их люди, испанцы и индейцы, пугливо отступали в сторону и крестились: какая же неслыханная, мерзкая вина довлеет над этой семьей, если во имя искупления приходится совершать столь тягостное паломничество?
Опустошенные, совсем без сил добрались они до подножия Керрито де Тепеякака, того самого холма, на котором в 1531 году матерь божья трижды явилась индейцу из племени коутла-тогуа, Хуану Диего, а потом оставила свое изображение в его айате, накидке. Здесь они три дня и три ночи простояли на коленях, молясь и взывая к богоматери. Вождь пообещал пожертвовать церкви свой скот и весь урожай этого года, если матерь божья поможет ему в беде. Но чуда не случилось. Тогда он по совету монаха пообещал отдать церкви все, чем обладает: и ферму, и все свое имущество в придачу, лишь бы матерь божья даровала сыну зрение.
Но ожидаемое и столь уверенно обещанное чудо вновь не произошло. А мальчик
Вождь в конце концов признал, что однажды прочитал «Аве, Мария!» не триста, а лишь двести восемьдесят раз, потому что ему трудно вести такой сложный счет. Другой монах сказал, что, когда вождь молился в соборе, он во время исповеди наверняка утаил какие-то свои грехи, ибо матерь божья всегда помогала в беде тем, кто этого заслуживал. Поэтому придется ему через полгода паломничество повторить.
Наверное, это требование показалось вождю чрезмерным или же — думается, это больше всего похоже на правду — он потерял веру в волшебную силу иконы богоматери. Как бы там ни было, вождь вернулся в Мехико, где ел и пил в свое удовольствие и обнимал молодую жену, чего он, верный обету, во все время паломничества себе не позволял. Он навел в городе справки, и ему назвали дом некоего дона Мануэля Родригеса. Дон Мануэль был знаменитым испанским врачом, человеком, к сожалению, очень жадным и властолюбивым. Обследовав мальчика, он объявил отцу, что, вполне возможно, сумеет даровать ему зрение. А как индеец с ним расплатится, не преминул поинтересоваться доктор.
Вождь сказал, что у него есть ферма и много скота. Однако же это не деньги, ответил дон Мануэль, а ему нужны деньги, много денег. И тогда вождь пообещал, что, если тот дарует сыну зрение, он сделает врача самым богатым человеком в Новой Испании. И как же он себе это мыслит, владея какой-то фермой, полюбопытствовал дон Мануэль. «Мне известна богатая золотом и серебром шахта, — сказал вождь. — И когда мой сын сможет видеть, я покажу вам ее». И они заключили соглашение, по которому дон Мануэль имел право снова лишить ребенка зрения, если окажется, что шахта не существует или принадлежит уже кому-то другому.
Дон Мануэль взялся за дело и целых два месяца лечил мальчика, запустив остальных пациентов, в том числе и больного тайного советника вице-короля. И через два месяца у мальчика было зрение орла, и дон Мануэль объяснил вождю, что это навсегда. Он не обманул.
Радость вождя не знала границ, его благодарность исходила от чистого сердца. «Теперь я докажу тебе, дон Мануэль, что не обманул тебя, — ответил он, когда врач напомнил о вознаграждении. — Шахта принадлежала моей семье. Когда пришли испанцы, мой предок засыпал ее, потому что не желал появления испанцев в наших местах — мы ненавидели испанцев и знали, что белые любят золото и серебро больше, чем сына господня. Но нас предали; пришли испанцы и, пытая предка и его жену, вырвали у них языки. И хотя рот переполнился кровью, а от боли можно было лишиться ума, предок только рассмеялся испанцам в лицо, и шахта им не досталась. И еще мой предок начертал на песке несколько знаков, их смысл его сын передал своему сыну, и так далее, пока он не дошел до меня: если какой-то человек окажет тебе, или твоей семье, или твоему роду услугу, которую не пожелал оказать ни наш украшенный перьями бог, ни нимбоносящий бог белого народа, — отдай сокровища этому человеку, пусть владеет ими. Ты, дон Мануэль, оказал мне, моей семье и моему роду ту самую услугу, в которой, несмотря на все мои старания, молитвы и жертвоприношения богу белого человека, мне было отказано, вот почему шахта отныне принадлежит тебе. Я укажу тебе путь, по которому ты пойдешь через три месяца. Но не говори никому о том, что тебе стало известно, — и ты станешь самым богатым человеком в Новой Испании».