Поэма о фарфоровой чашке
Шрифт:
Федосья вспыхнула и гневно подняла голову:
— Я не балуюсь… С чего это ты, тятя, взял?.. Почему зря обижаешь?..
— Зря? — фыркнул Поликанов. — До меня доходит… Не глухой я. Меня не обманешь… Шляются округ тебя парни, вижу — шляются…
— Я им не потатчица…
— Молчи!.. Ты молчи, когда родитель с тобой разговаривает, старший!.. Распустилась… Треплешь хвостом по собраниям и думаешь, што своим умом можешь вполне жить. Рано еще!.. Ум-то не вырос как следует… Вот я тебе и говорю: коли замечу за тобой какое баловство, шкуру
У девушки задрожали губы. Она стиснула руки, и глаза ее потемнели.
Отец погрозил ей пальцем и отошел.
Федосья сдержалась. Она знала крутой нрав старика, знала, что если ответить ему резко, по-настоящему, то выйдет большой шум и потом не оберешься разговоров. И хоть все в ней внутри протестовало против несправедливых слов отца, она сдержалась. Как сдерживалась уже не первый раз.
Расстроенная и взволнованная ложилась она спать в этот вечер.
Раздеваясь в своей комнатушке перед небольшим зеркальцем, она по привычке оглядывала себя, заправляя на ночь свои тяжелые густые волосы. Рубашка спустилась с ее плеча, и она торопливо и со странным смущением поправила ее.
Внезапно ей стали понятны разговоры товарок по работе, упреки и подозрения отца. Впервые она почувствовала по-настоящему и уверенно, что она красива, что вот это лицо с ясными глазами, эти губы, складывающиеся в растерянную улыбку, это круглое и нежное плечо — все это может и должно привлекать внимание, все это может и должно нравиться.
Растерянная улыбка стала шире и ярче. Девушка вспомнила взгляды мужчин: и своих ребят, товарищей по фабрике, и чужих, случайных прохожих. Вспомнила взгляды инженера.
И, вспомнив Карпова с его полусмущенным видом, с его нескрываемыми попытками побыть возле нее, перекинуться с нею парою хотя бы малозначащих слов, Федосья улыбнулась яснее и веселей.
И с этой улыбкой сползло с нее раздражение, в которое привел своими попреками и наставлениями сегодня отец. Эта улыбка развеяла волнения: Федосья слегка зевнула, потянулась всем гибким телом, хрустнула пальцами, заломив руки за голову, и проворно юркнула в постель.
Глава пятая
Ветхий скрипучий паром по утрам перевозил из Высоких Бугров рабочих и работниц. Каждое утро, торопясь и сталкиваясь на тропинках, скатывались с высокого берега к парому люди. Каждое утро, опережая других, легко неслась к пристани Степанида.
— Не торопись!.. — смеялись над ней подруги. — Все равно раньше других не попадешь на фабрику…
— Разбогатеть, Стешка, думаешь аль что?.. Пошто торопишься?..
— Поспеешь, девка… Поспеешь!..
А Степанида рвалась вперед, прыгала одной из первых на зыбучие доски парома и протискивалась поближе к перилам. Она не слушала веселых насмешек приятельниц.
По пришел день, когда среди обычных веселых возгласов прозвучало новое.
— Торопишься? — с недоброй улыбкой остановила ее одна из женщин. — Не терпится тебе?.. Ну, ну беги скорее к своему Ваське. Лови его! Авось, поймаешь.
Степанида сжалась, приостановилась и втянула голову в плечи, словно в ожиданье удара. Кругом засмеялись.
— Што ты?.. — забормотала девушка и вся вспыхнула горячим густым румянцем. — Какой Васька?.. — Я никого не знаю…
— Ай-яй? Память-то у тебя истинно девичья!.. — глумливо расхохоталась женщина. — Еще вчера с Васькой на берегу прохлаждалась, а уж нонче и не помнишь… Ну, и дела, девоньки!..
Паромщик оглядел своих пассажиров и задвинул засов у перила.
— Отчаливаем!.. — скомандовал он. — Отходи от канату!..
Загнанная в угол стыдом и любопытными, изумленными взорами окружающих, Степанида схватилась руками за перила и спрятала глаза. Сердце в ее груди колотилось неистово, в ушах звенело. Цветные круги заходили перед глазами.
— Беда!.. — быстро пронеслось в ее сознании. — Беда!..
Вода плескалась под паромом, журчала вокруг него.
Веселые голоса стрекотали кругом, взрывался громкий смех. Свежее, яркое утро молодо вставало над рекою, над берегами. По реке плясали серебряные пятна, с проплывавших плотов неслись окрики.
И все звуки сливались для Степаниды в один крик, в один вопль:
— Беда!..
Тайна, которую она носила в себе, прятала от всех, видимо, перестала быть тайной. Знойным ужасом ожгло Степаниду. «Что ж теперь будет? Дознались, видать, о встречах с Васей, углядели! А что же будет дальше?..»
Вода безмятежно журчала и плескалась вокруг парома. Беспечны и равнодушны были все, кто плыл вместе со Степанидой.
Берег, фабричный берег, быстро набегал на паром. Паромщик свирепо хватался за рулевое, за багор.
Прыгая и толкаясь, неслись рабочие и работницы по сходням на берег.
Отстала, пошла позади всех Степанида. Свернула с обычной дороги, выбрала узенькую тропинку, вившуюся по берегу. Пошла окольным, дальним путем на фабрику.
Еще час тому назад она была свободна от тревоги и не боялась будущего. Еще час тому назад могла она радостно, скрывая в себе сладкий стыд, думать и мечтать о встречах с Васей. О встречах, которые принесли пьянящее томление. А теперь все рухнуло. Словно в толпе, среди глумящихся и озорных мужиков кто-то сорвал с нее одежды и выставил напоказ, нагую, бесстыдную, опозоренную.
Вчера вечером, как обычно, пришла она к тихой заводи на реке, туда, где тальники густо нависли над водою и беззвучно покачиваются, слушая бормотанье воды. Как обычно, немного опоздав, пришел Василий. И потом, когда вода серебряно поблескивала, обласканная прячущейся в легких облачках луною, Степанида в блаженной полудреме переплывала в легком стружке реку.
И сладостно было слушать тишину ночи. И радостней всего было вслушиваться в то, что медленно и блаженно укладывалось там, в самой глубине души.