Поэма о фарфоровой чашке
Шрифт:
У сильного, крепкого Андрея Фомича к тридцати двум годам накопилось много встреч с женщинами. И только здесь, на этой фабрике он еще сдерживал себя и не заводил связей с ними. Работа, в которую он ушел здесь сразу же, как только приехал, взяла его целиком. Некогда было подумать о чем-нибудь постороннем, некогда было подумать о самом себе. Дни шли в горячей сутолоке. И ночи после этих дней спускались свинцовые: сон был крепок и непробуден.
И то, что он сейчас в одиночестве, пустым и примолкнувшим вечером, вместо того, чтобы работать, думает о постороннем, о пустяках,
«Видно, кровь бунтует!» — подумал Андрей Фомич и отодвинулся от стола.
Память упорно выхватывала из тишины, из неспокойного затишья вечера живую девушку: Федосью. И девушка эта становилась все желанней и желанней.
Кругом было тихо. Поздний вечер развернулся широко и мягко. Поздний вечер кутался в сторожкую, зябкую тишину. Андрей Фомич прислушался. Всюду было безмолвно, и глухою пустынностью веяло от этого безмолвия. Только за стеной, где давно растаяла рабочая сутолока, кто-то тихо всхрапывал. Андрей Фомин знал, что это сторож Власыч борется со сном, и вспомнил, что пора уходить домой.
Когда Андрей Фомич вышел из конторы на улицу, над поселком, над фабрикой уже раскидывалось ночное звездное небо. Звезд было много, и они мерцали не по-летнему. Они висели в темном глубоком небе неподвижно и, казалось, источали вместе с блеском тонкий холод. С реки тянуло острою сыростью. Андрей Фомич быстро дошел до своей квартиры, которая находилась рядом с конторой, и увидел свет в окнах. Этот свет напомнил ему, что там находится приезжий из города товарищ, партийка, которой он уступил на время одну из своих комнат.
«Не спит еще!» — сообразил Андрей Фомич и почувствовал усталость: придется, пожалуй, теперь беседовать еще час-два с нею, и все о том же, о чем так много переговорено уже на всяких совещаниях, заседаниях и собраниях.
Он поднялся к себе и тихо прошел мимо комнаты, где остановилась женщина. Та услыхала его приход и из-за двери спросила:
— Вернулся, товарищ Широких? Погоди, я сейчас выйду к тебе.
— Выходи! — согласился Андрей Фомич, подавляя усталый вздох.
Степенная тихая женщина, которая сразу навеяла холод на ребят из бюро ячейки, скоро вышла, застегивая на ходу воротник толстовки, и подсела к Андрею Фомичу. Он сел в угол дивана и крепко прижался к мягкой спинке. Женщина закурила папиросу и, затянувшись несколько раз, следя за дымом, сказала:
— Ну, вот… Передохнем немного. Замотался ты, вижу я. Впрочем, шея у тебя крепкая.
— Крепкая! — подтвердил Андрей Фомич.
— Ребята у вас тут, что ни говори, хорошие, — продолжала женщина. — Только вот с девушками многие очень неряшливы! Безобразие!.. Я поглядела: в конторе на стенке даже целый список алиментщиков висит. Самым, видно, пустяковым делом это считается — сошелся парень с женщиной, сделал ее матерью, а потом в сторону. И всего делов-то ему — в худшем случае десять или пятнадцать рублей в месяц. А то и меньше!.. Свинство!
— Бывает похуже! — оживился Андрей Фомич. — Некоторые девчонки топиться со стыда бегут!
— Знаю!.. Расспрашивала я, разузнала про этот случай. Нехорошо!
Женщина отряхнула пепел с папиросы и жадно глотнула крепкий дым.
— Видала я ее. Как будто она ничего, в себя приходит. Теперь ей нужно помочь выкарабкаться, самостоятельным человеком стать. Занялась с ней комсомолка одна, хорошая деваха! Пожалуй, справится… А знаешь, — женщина вдруг оживилась и потянулась к Андрею Фомичу, — у вас тут есть прямо красавицы! Встретила я у комсомолки, Евтихиевой, работницу одну, глазуровщицу, что ли. Замечательно интересная! Вот, наверное, вы все закрутили эту девушку!
— Красивая… — подтвердил Андрей Фомич и почувствовал легкий жар на щеках, почувствовал, что краснеет.
— Тяжело ей будет с красотою, — задумчиво и с сожалением протянула женщина, не замечая легкого смущения Андрея Фомича. — Со всех сторон вы, мужики, к ней потянетесь, развиться ей не дадите. Завалите вы ее, и будет она носиться со своим привлекательным лицом, как с писаной торбой. А все другое до нее не дойдет — ни саморазвитие, ни общественная работа… В куклу превратите девушку… Уж и так, пожалуй, закружили ей голову. Жрете глазами. Помощник-то твой, технический директор, тоже, говорят, зарится на нее. Влюблен!
— Карпов, Лексей Михайлович? — изумился Андрей Фомич, выпрямляясь на диване и чувствуя, что щеки горят у него сильнее. — Неужели?
— А ты и не знал. Впрочем, это ведь к переоборудованию фабрики не относится!..
Женщина притушила папиросу, помяла окурок и бросила его в цветочный горшок.
— Да… — задумчиво продолжала она. — По женскому вопросу много еще предстоит работать. Везде, не только здесь. И главное — вас-то, мужиков, с опаской туда подпускать можно!.. Ну, скажи на совесть, — тронула она Андрея Фомича за рукав, — разве тебя, например, к этой красивой девчонке допустить не опасно? Ведь у вас, не успеешь оглянуться, и фактический брак выйдет, а общественная работа и все прочее насмарку пойдет!
— Напрасно ты так думаешь! — неуверенно усмехнулся Андрей Фомич.
— Совсем не напрасно! Ты погляди на себя да на нее: ты здоровущий, видный мужик, а она, сам знаешь, какая!.. Нет, никак нельзя вас подпускать друг к другу.
Она засмеялась и поднялась с места:
— Хотя, понимаешь, жалко будет, если она инженершей станет, женой спеца! Заделается барыней, расфуфырится, губы начнет мазать, чулки шелковые заведет… Заманчиво это ей покажется, не устоит, понимаешь, перед соблазном, как думаешь?
Угрюмые складки легли на лбу у Андрея Фомича.
— Ну, и какая же беда! — с раздражением, внезапно на что-то рассердившись, сказал он. — Какая беда, если ее на шелковые чулки потянет? Туда ей, значит, и дорога!..
— Очень ты легко рассуждаешь, Широких, — наставительно заметила женщина. — Если ее можно по другому, по настоящему пути пустить, так зачем же ее отпускать в болото?.. Не ладно этак-то… О-ох-ох-ох! — потянулась она. — Пора, пожалуй, спать. Я пошла!
Она вышла из комнаты и оставила после себя клочки тающего дыма и легкую тревогу.