Поэма о фарфоровой чашке
Шрифт:
— Адриан! Печи дымят! Прямо срамота! Что же это зимою, в холода настоящие будет?
Лавошников, как мог, успокоил женщин и вечером созвал у себя на квартире всех жильцов.
Это было впервые за те несколько недель, как дома наполнились жильцами. Впервые выбрались они из своих квартир и сошлись в одном месте.
В маленькой горнице стало тесно и жарко. Лавошников усадил кое-как соседей и полушутя, полусерьезно открыл «собрание».
— Шуточки тебе! — вскипела одна из женщин. — Какие уж собрания?! Толкуйте, мужики,
— Дымят и жару не держут!
Женщины вспыхнули. Звонкий бестолковый говор наполнил квартиру Лавошникова. Вслушиваясь с усмешкой в этот звонкий суматошливый говор, Лавошников подтолкнул кое-кого из приятелей.
— Бунт! Форменный бабий бунт!..
Женщинам дали выговориться, накричаться. А потом уже спокойнее поговорили о печах и нашли, что починить их — плевое, нестоящее дело, стоит только завтра с утра позвать печника, и все будет в порядке.
Женщины успокоились и потянулись по домам. Но Лавошников задержал их:
— Такое дело, товарищи. Давайте заведем тут в нашем жительстве общие сходки. Почитать когда, обсудить житейское, по производству. На политические темы. В клуб, я замечаю, многим отсюда лень идти. Ну, вроде своего клуба маленького, красный уголок устроим!.. Собираться можно у меня. Вот только стульев не хватает, так приносить можно свои. Согласны?
С Лавошниковым согласились охотно. Только жена, его, Поля, немного растерялась:
— У нас, Адриан, чашек не хватит. Ведь чаем надо будет угостить…
Полю успокоили, что можно и без чая обойтись, а когда дойдет до чая, то чашки тоже, как стулья, сообща принести нетрудно.
Так установились регулярные собрания жильцов обоих новых домов. Об этих собраниях узнали на фабрике и заинтересовались ими. И в ближайший свободный вечер к «новоселам», как в поселке прозвали жителей новых домов, заявились гости. Пришли Евтихиева, Капустин, Николай Поликанов, Федосья. Гости принесли с собою свежее, бодрое оживленье. Пошли глядеть по комнатам, по квартирам, как товарищи устроились на новом месте, разбились на группки, занялись разговорами. Попозже собрались у Лавошникова и, устроившись кто где мог, стали беседовать. Перескакивая с темы на тему, говорили о повседневном, о происшествиях в цехах, о клубных постановках, о семейных делах.
Евтихиева уселась рядом со Степанидой и тихо распрашивала ее о чем-то. Степанида стыдливо прятала живот, но улыбалась спокойно и на лице ее играли румянцы.
Капустин, рассказывая о фабричных делах, вдруг перескочил неожиданно на другое:
— А Карпов окончательно уходит с фабрики! Уперся, причины не объясняет и твердит одно: освободите, не могу работать!.. Вот беда со спецами! Как их ни ублажай, а коли заберут себе что в голову, ну никакими силами не уговоришь!
— Жалко! — отозвался Лавошников. — Дельный и знающий инженер. И дело свое горячо принимал. Что с им случилось?
— Никак понять не можем! Главное, причины дознаться никак нельзя!
В углу, примостившись на краешке табуретки, возилась со своею Веркою Надя. Девочка мешала ей слушать, и она тихо грозила ей:
— У-у! несознательная! Слушай, что дяди и тети говорят! Слушай!
Лавошников, занятый разговором о Карпове, с недоуменьем развел руками:
— Вот именно — причины дознаться никак нельзя!
У Нади в этот момент затихла Верка, и девушка смогла вмешаться в интересный разговор:
— Да что вы все ищете, да найти не можете? Причина известная —.ревность! Возревновал он.
— Ревность? Какая? По какому случаю?
Надя засмеялась:
— Слепые вы, что ли! Да он ведь, инженер, за Федосьей по пятам ходил, завораживал ее. А тут директор наш возьми да и перехвати ее у чего!..
— Ай, глупости! — возмутилась Федосья. — И как тебе не стыдно?
— Ты не обижайся! Тебя не касается. Касаемо это инженера. Ты не обижайся!
В комнате на некоторое время стало тихо. Все притаились и замолкли в глухой досадливой неловкости. Федосья сидела красная, гневная. У Нади на губах трепетала растерянная, виноватая улыбка.
— Конечно, никто, Федосья, про тебя плохо не говорит… — разорвала молчание и неловкость Евтихиева. — При чем тут твоя вина? Никакой нету! И Надя тебе не в обиду это сказала, а так…
— Не в обиду! Честное слово, нет! — горячо прокричала Надя.
— Ну, будет! — успокоил всех Капустин. — Ерунда! Вряд ли Карпов по этой причине бежит отсюда. Может быть, где-нибудь получше устраивается, на высшей Ставке… И черт их знает, интеллигентов этих! Горел, всей душой кипел за постройку, до середки довел — и айда дальше! Кишка у них тонка, или что-нибудь в этом роде?
— По-моему, — определила Евтихиева, — ежели бы он на самом деле душою за дело горел, так никакими силами его от него не оторвали бы!.. Значит, выходит, не горел он душою, а так себе, коптил…
— Все Может быть!
Гости разговорились снова. Но Федосья пробралась к Николаю и шепнула ему, что хочет уходить домой. Николай с сожалением поглядел вокруг себя, но встал и потянулся за пальто.
Когда Федосья с братом вышли на улицу, все кругом было уже белым-бело. Рыхлый первый снег налипал на ноги, на рыхлом первом снегу оставались после них черные следы.
Николай проводил сестру молча до ее дома и сам пошел дальше к себе.
Федосья застала мужа дома. Он только что вернулся из конторы, где разбирался в оставляемых Карповым делах.
— Погостила? — весело встретил Андрей Фомич Федосью.
— Погостила! — улыбнулась Федосья и подошла к столу, за которым сидел муж. — Там еще остались, а мы с Николаем раньше ушли.
— Отчего же?
Федосья покраснела. Андрей Фомич заметил смущенье жены, встал, подошел к ней, обхватил ее за плечи: