Поэма о фарфоровой чашке
Шрифт:
— Ты только никому, Николай, не рассказывай! Слышь, никому!
— Закрутился ты! Совсем с панталыку сшибся, парень! — посочувствовал Николай товарищу, выслушав его. — Вот пустяки-то до чего доводят!
Василий пошарил рукою возле бревна, на котором они сидели, нащупал прут, схватил его и с силою бросил в воду.
— Сплошные пустяки! — продолжал Николай. — Настоящие, а черт знает какие последствия!
— В переплет я попал! Самое правильное уехать мне. На стороне где-нибудь получше устроиться.
— Ну, нет! — возмутился
Василий угрюмо молчал.
— Ты поверь, Василий, я тебе друг. Товарищ давний. Ты послушайся меня. Пошли ты к черту свою привычку поганую! Стань человеком!
— Тебе легко говорить… — отозвался Василий, сгребая каблуком сухую землю, которая, дымясь тонкой пылью, весело потекла в воду. — Ты в моей шкуре не был. Меня разыгрывают, а ежли я поддамся, так еще пуще галиться станут.
— Да не станут, Василий!
— Неохота мне на надсмешки нарываться…
— Брось свою, говорю, глупую гордость! Форс это в тебе пустой, а не самолюбие правильное.
— Не могу.
— Попробуй!
Николай замолк. Ему пришла в голову мысль, которая слегка встревожила его. Он наморщил лоб и в нерешительности поиграл пальцами.
— Слышь, Василий, — понижая голос, спросил он. — Тебе нисколько не жалко Степаниду? а?
— Ну, вот… — болезненно скривил Василий рот. — Об этом еще…
— Да ты не отбрыкивайся. Спрашиваю — не жалко разве? Девчонка хорошая, в люди выбивается. Ребенок у нее будет. Твой ведь.
— При чем тут мой? — глухо, настороженно возразил Василий. — Для алиментов?
— Дурак ты! Для алиментов! — сердито набросился на него Николай. — Не в алиментах дело. Об этом тебя, если захотят, и спрашивать не станут… Я тебе говорю — девчонка хорошая, а ты ее обидел. И неужели тебе нисколько ее не жалко? Неужели совести в тебе нету?
— Жалко, не жалко, об чем разговор? — уклончиво пробормотал Василий. — Это дело прошлое, его не поправишь…
— А если попробовать?
— Как так?
— Женись на ней!
— Во-о! — Василий вскочил с бревна и остановился пред товарищем раскрасневшийся, возбужденный, обиженный. — Придумал тоже! На кажной ежли жениться, с которой так…
— Эх и сволочь же ты, Василий, как я погляжу! — возмутился Николай. — Недаром, не зря ребята и разыгрывали тебя, недаром тебя из ружья пугали! В самую точку попали!
— Жениться я не хочу! — не слушая его, горячился Василий. — Я на воле желаю еще походить. Мне рано на шее петлю захлестывать!
— Погоди, сам не захлестнешь, так другие затянут! — недружелюбно попророчествовал Николай. — Допрыгался ты, а еще мало тебе!
— Уеду я отсюда! — снова спадая с голоса и теряя уверенность, заявил Василий.
— Ну и езжай! Никто тебя задерживать не станет. Только знай, в другом месте тебе при твоих привычках не слаще будет. Помни!
— Увидим!
Товарищи оборвали разговор и разошлись в разные стороны. И каждый из них уносил с собою горечь против другого.
Одновременно с постройкой нового фабричного цеха Широких умудрился заложить на поляне за фабрикой, в стороне от поселка, два вместительных деревянных дома — начало рабочего городка. В сентябре оба дома были вчерне уже готовы. Дома были на четыре квартиры каждый. И когда постройка их подходила к концу, вокруг вопроса о том, кому отведут в них квартиры, в поселке и на фабрике закипели жаркие споры.
Сначала, когда еще только начинали постройку, почти никто не обращал внимания на эти дома. Среди жен рабочих был пущен слух, что в дома поселят конторских. И по этому поводу некоторые ехидничали:
— Заберут себе квартирки под видом рабочих, а настоящие-то рабочие с носом останутся!
Но этот слух был опровергнут фабкомом, который выделил особую комиссию по распределению квартир.
Тогда по поселку поползло другое:
— Квартиры отведут только партейным! Кто с партбилетом! А простых не пустят!
И опять выделенная фабкомом комиссия, приступив к выяснению жилищных условий всех рабочих, пресекла и эти слухи.
Но кто-то не унимался. Кому-то не понравилась мысль о постройке рабочего городка, о новых чистых и светлых квартирах для рабочих. Стали уверять женщин и старых рабочих:
— Тем, кто поселится в новых домах, не позволят держать коров и лошадей! И не только коров и лошадей, но и птицу!
— Курочку-наседку, тетки, не допустят держать!.. Огороды запретят!
— Дадут квартеру, и чтоб ни-ни, никакой живности и овощи!
С этими слухами было бороться труднее. Тем более, что и в фабкоме были сторонники запрета держать скот и разводить птицу в новых усадьбах, и этот вопрос не был еще ясен ни профактиву, ни партийцам.
В конце концов вышло, что записывались на новые квартиры туго. Помимо всего, помимо всех толков и слухов было вообще непривычно бросать обжитые хаты, знакомые углы, знакомые дворы. Ходили смотреть на отстраивающиеся дома, хвалили высокие потолки, большие окна, но записываться воздерживались.
Первый показал пример Лавошников. Он привел на стройку свою жену, тихую и робкую женщину, и показал ей почти готовую квартиру из трех комнат;
— Гляди, Поля, чистота-то да порядок тут какой будет! Не чета той квартиренке, в которой мы теперь живем!
Поля обошла все комнатки, долго осматривала неготовую еще кухню, медленно посоображала, затем вздохнула и согласилась с мужем.
Квартира была записана за Лавошниковым.
Потом к Евтихиевой прибежала Надя, молодая мать, которая носила свою дочурку каждый день в ясли: