Поэтессы Серебряного века (сборник)
Шрифт:
Я гляжу на ворох желтых листьев…
Я гляжу на ворох желтых листьев…
Вот и вся тут, золота казна!
На богатство глаз мой не завистлив, —
богатей, кто не боится зла.
Я последнюю игру играю,
я не знаю, что во сне, что наяву,
и в шестнадцатиаршинном рае
на большом привольи я живу.
Где еще закат так безнадежен?
Где еще так упоителен закат?..
Я счастливей, брат мой зарубежный,
я
Я не верю, что за той межою
вольный воздух, райское житье:
за морем веселье, да чужое,
а у нас и горе, да свое.
Я думаю: Господи, сколько я лет проспала…
Я думаю: Господи, сколько я лет проспала
и как стосковалась по этому грешному раю!
Цветут тополя. За бульваром горят купола.
Сажусь на скамью. И дышу. И глаза протираю.
Стекольщик проходит. И зайчик бежит по песку,
по мне, по траве, по младенцу в плетеной коляске,
по старой соседке моей – и сгоняет тоску
с морщинистой этой, окаменевающей маски.
Повыползла старость в своем допотопном пальто,
идет комсомол со своей молодою спесью,
но знаю: в Москве – и в России – и в мире – никто
весну не встречает такой благодарною песней.
Какая прозрачность в широком дыхании дня…
И каждый листочек – для глаза сладчайшее яство.
Какая большая волна подымает меня!
Живи, непостижная жизнь,
расцветай,
своевольничай,
властвуй!
На Арину осеннюю – в журавлиный лёт…
На Арину осеннюю – в журавлиный лёт —
собиралась я в странствие,
только не в теплые страны,
а подалее, друг мой, подалее.
И дождь хлестал всю ночь напролет,
и ветер всю ночь упрямствовал,
дергал оконные рамы,
и листья в саду опадали.
А в комнате тускло горел ночник,
колыхалась ночная темень,
белели саваном простыни,
потрескивало в старой мебели…
И все, и все собирались они, —
возлюбленные мои тени
пировать со мной на росстани…
Только тебя не было!
Кончается мой день земной…
Кончается мой день земной.
Встречаю вечер без смятенья,
И прошлое передо мной
Уж не отбрасывает тени —
Той длинной тени, что в своем
Беспомощном косноязычьи,
От всех других теней в отличье,
мы будущим своим зовем.
Нет мне пути обратно!.
Нет мне пути обратно!
Накрик кричу от тоски!
Бегаю по квадратам
Шахматной доски.
Через один ступаю:
Прочие – не мои.
О, моя радость скупая,
Ты и меня раздвои, —
Чтоб мне вполмеры мерить,
Чтобы вполверы верить,
Чтобы вполголоса выть,
Чтобы собой не быть!
Прямо в губы я тебе шепчу – газэлы…
Прямо в губы я тебе шепчу – газэлы,
Я дыханьем перелить в тебя хочу – газэлы.
Ах, созвучны одержимости моей – газэлы!
Ты смотри же, разлюблять не смей – газэлы.
Расцветает средь зимы весна – газэлой,
Пробудят и мертвого от сна – газэлы,
Бродит, колобродит старый хмель – газэлы, —
И пою тебя, моя газель, – газэлой!
Без оговорок, без условий…
Без оговорок, без условий
Принять свой жребий до конца,
Не обрывать на полуслове
Самодовольного лжеца.
И самому играть во что-то —
В борьбу, в любовь – во что горазд,
Покуда к играм есть охота,
Покуда ты еще зубаст.
Покуда правит миром шалый,
Какой-то озорной азарт,
И смерть навеки не смешала
Твоих безвыигрышных карт.
Нет! К черту! Я сыта по горло
Игрой – Демьяновой ухой.
Мозоли в сердце я натерла
И засорила дух трухой, —
Вот что оставила на память
Мне жизнь, – упрямая игра,
Но я смогу переупрямить
Ее, проклятую! …Пора!
Седая роза
Ночь. И снег валится.
Спит Москва… А я…
Ох, как мне не спится,
Любовь моя!
Ох, как ночью душно
Запевает кровь…
Слушай, слушай, слушай!
Моя любовь:
Серебро мороза
В лепестках твоих.
О, седая роза,
Тебе – мой стих!
Дышишь из-под снега,
Роза декабря,
Неутешной негой
Меня даря.
Я пою и плачу,
Плачу и пою,
Плачу, что утрачу
Розу мою!
Она беззаботна еще, она молода…
Она беззаботна еще, она молода,
Еще не прорезались зубы у Страсти, —
Не водка, не спирт, но уже не вода,
А пенистое, озорное, певучее Асти.
Еще не умеешь бледнеть, когда подхожу,
Еще во весь глаз твой зрачок не расширен,
Но знаю, я в мыслях твоих ворожу
Сильнее, чем в ласковом Кашине или Кашире.
О, где же затерянный этот в садах городок
(Быть может, совсем не указан на карте?),