Поэты 1790–1810-х годов

Мартынов Иван

Вернувшись в Москву в 1804 году, В. Л. Пушкин продолжал свою литературную деятельность, однако до 1810 года творчество его вполне заслуживает определения «вялой музы» [269] — за пять лет им написано всего около 20 стихотворений, включая экспромты и эпиграммы. В эти годы крепнут дружеские связи В. Л. Пушкина с И. И. Дмитриевым, В. А. Жуковским, К. Н. Батюшковым. Личная дружба связывала Пушкина с П. И. Шаликовым, в журналах которого он по мере своих сил сотрудничал. Вместе с тем он общался и с Д. И. Хвостовым, который посвятил ему стихи. В 1810 году В. Л. Пушкин был принят в масонскую ложу «Соединенных друзей» [270] .

269

См. письмо К. Н. Батюшкова к Н. И. Гнедичу от 9 мал 1811 г. — К. Н. Батюшков, Соч., СПб., 1885–1886, т. 3, с. 178.

270

См.: «Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву», СПб., 1866, с. 136.

В 1810–1811 годах наступил неожиданный расцвет творчества В. Л. Пушкина: он написал лучшие свои послания «К Жуковскому», «К Дашкову» и сатирическую поэму «Опасный сосед». Все эти произведения были связаны с борьбой карамзинистов со сторонниками A. С. Шишкова. В. Л. Пушкин несколькими остроумными стихами, высмеивающими Шишкова и Шаховского, снискал большую литературную популярность, чем всеми своими баснями и элегиями. Стихотворения В. Л. Пушкина, и особенно ненапечатанный «Опасный сосед», получили, как показывают письма современников, широкий резонанс, и можно сказать, что В. Л. Пушкин становится едва ли не в первый ряд русских литераторов 1810-х годов.

В 1812 году Пушкин буквально бежал из горящей Москвы без гроша денег и без теплой одежды в Нижний Новгород. Дом, все вещи и драгоценная библиотека погибли в Москве. Однако по натуре своей B. Л. Пушкин не мог долго предаваться унынию — в Нижнем Новгороде, хотя он, по его собственному признанию, «жил в избе» [271] , литературные проблемы волновали его куда больше житейских. После окончания войны Пушкин вернулся в Москву. 1814–1815 годы прошли для В. Л. Пушкина и его друзей в собирании сил для отпора шишковистам-«беседчикам». Из многих источников известно, с какими церемониями, переходящими даже в насмешки, был принят в «Арзамас» В. Л. Пушкин, затем исключен из него, а потом снова восстановлен [272] . Послание к арзамасцам (№ 272) было едва ли не последним из лучших стихотворений В. Л. Пушкина. С прекращением «Арзамаса» он снова примолк, сильно страдал подагрой, но продолжал посещать заседания Общества любителей российской словесности, литературные обеды, новые спектакли, пытался вмешаться в литературную полемику 1823 года и написал эпиграмму на Кюхельбекера, но сил для литературной войны у него уже не было. Впрочем, Пушкин даже из своей болезни сумел сделать предмет для легкого полушутливого стихотворства — нет в его стихах ни уныния, ни тоски, ни обреченности, столь модных в 1810–1820-х годах. Мрачные байронические мотивы в русской поэзии середины двадцатых годов неприемлемы для В. Л. Пушкина, хотя он и пытается их понять. Отсюда враждебное отношение ко всему тому, что он назовет «романтизмом»: таинственности, туманности и наигранности чувств, — то есть всему противоположному

ясности и искренности поэтического изложения, которые он находил в Вольтере, Расине, Мольере, Парни и Грессе, Маро и Петрарке, не говоря уже о Горации — всегдашнем кумире В. Л. Пушкина. Последние значительные произведения В. Л. Пушкина — его неоконченная поэма «Капитан Храбров» и два послания к А. С. Пушкину, а также прозаические «Замечания о людях и обществе» — проникнуты полемикой с «модным романтизмом» и утверждением себя в этом плане «классиком».

271

Письмо к Вяземскому от 14 декабря 1812 г. — В. Л. Пушкин, Соч., 1893, СПб., с. 149.

272

См.: П. А. Вяземский, Полн. собр. соч., СПб., 1878–1896, т. 8, с 416; Ф. Ф. Вигель, Записки, ч. 5, М., 1892, с. 41: М. А. Дмитриев, Мелочи из запаса моей памяти, изд. 2, М., 1869, с. 88.

Определенную роль сыграл В. Л. Пушкин в жизни молодого А. С. Пушкина [273] . В произведениях А. С. Пушкина, его письмах и дружеских шаржах содержится много упоминаний, намеков и цитат из стихов В. Л. Пушкина, что свидетельствует о восприятии и усвоении творчества дяди гениальным племянником.

Умер В. Л. Пушкин 20 августа 1830 года. А. С. Пушкин и П. А. Вяземский были его последними собеседниками, с которыми он, уже умирающий, хотел говорить все о той же литературе — статьях Катенина. «Вот что значит умереть честным воином на щите le cri de guerre `a la bouche!» [274] — так описал A. С. Пушкин смерть дяди в письме П. А. Плетневу от 9 сентября 1830 года [275] .

273

См. об этом: Н. К. Пиксанов. Дядя и племянник. — А. С. Пушкин, Собр. соч., т. 5, СПб., 1911, с. I–XVII.

274

С боевым кличем на устах! (Франц.) — Ред.

275

Пушкин, Полн. собр. соч., т. 10, 1958, с. 306.

Основные издания сочинений В. Л. Пушкина:

Стихотворения, СПб., 1822.

Сочинения, под ред. В. И. Саитова, СПб., 1893.

«Поэты-сатирики конца XVIII — начала XIX века», «Б-ка поэта» (Б. с.), 1959, с. 261.

259. К КАМИНУ

Honni soit qui mal y pense! [276]

Любезный мой Камин, товарищ дорогой, Как счастлив, весел я, сидя перед тобой! Я мира суету и гордость забываю, Когда, мой милый друг, с тобою рассуждаю; Что в сердце я храню, я знаю то один; Мне нужды нет, что я не знатный господин; Мне нужды нет, что я на балах не бываю И говорить бон-мо [277] на счет других не знаю; Бо-монда [278] правила не чту я за закон, И лишь по имени известен мне бостон. Обедов не ищу, незнаем я, но волен; О милый мой Камин, как я живу доволен. Читаю ли я что, иль греюсь, иль пишу, Свободой, тишиной, спокойствием дышу. Пусть Глупомотов всем именье расточает И рослых дураков в гусары наряжает; Какая нужда мне, что он развратный мот! Безмозглов пусть спесив. Но что он? Глупый скот, Который, свой язык природный презирая, В атласных шлафроках блаженство почитая, Как кукла рядится, любуется собой, Мня в плен ловить сердца французской головой. Он, бюстов накупив и чайных два сервиза, Желает роль играть парижского маркиза; А господин маркиз, того коль не забыл, Шесть месяцев назад здесь вахмистром служил. Пусть он дурачится! Нет нужды в том нимало: Здесь много дураков и будет и бывало. Прыгушкин, например, всё счастье ставит в том, Что он в больших домах вдруг сделался знаком, Что прыгать л’екосез, в бостон играть он знает, Что Адриан его по моде убирает, Что фраки на него шьет славный здесь Луи И что с графинями проводит дни свои, Что все они его кузеном называют И знатные к нему с визитом приезжают. Но что я говорю? Один ли он таков? Бедней его сто раз сосед мой Пустяков, Другим дурачеством Прыгушкину подобен: Он вздумал, что послом он точно быть способен, И, чтоб яснее то и лучше доказать, Изволил кошелек он сзади привязать И мнит, что тем он стал политик и придворный, А Пустяков, увы! советник лишь надворный. Вот как ослеплены бываем часто мы! И к суете пустой стремятся все умы. Рассудка здравого и пользы убегаем, Блаженство ищем там, где гибель мы встречаем. Гордиться, ползать, льстить, всё в свете продавать Вот в чем стараемся мы время провождать! Неправдою Змеяд достав себе именье, Желает, чтоб к нему имели все почтенье, И заставляет тех в своей передней ждать, Которых может он, к несчастью, угнетать. Низкопоклонов тут с седою головою, С наморщенным челом, но с подлою душою, Увидев Катеньку, сердечно рад тому, Что ручку целовать она дает ему, И, низко кланяясь, о том не помышляет, Что Катенькин отец паркеты натирает. О чем ни вздумаю, на что ни посмотрю, Иль подлость, иль порок, иль предрассудки зрю! Бедняк хотя умен, но презрен, угнетаем, Скотинин сущий пень, но всеми уважаем, И, несмотря на все, на Лизе сговорил; Он женится на ней, хотя ей и немил, Но нужды нет ему: она собой прелестна, А скупость матушки ее давно известна; За ним же, знают все, двенадцать тысяч душ, Так может ли он быть не бесподобный муж? Он молод, говорят, и света мало знает, Но добр, чувствителен и Лизу обожает; Она с ним счастливо, конечно, проживет. Несчастна Лизонька, вздыхая, слезы льет И в женихе своем находит лишь урода. Ума нам не дают ни знатная порода, Ни пышность, ни чины, ни каменны дома, И миллионами нельзя купить ума! Но злато, может быть, пороки позлащает, И милой Лизы мать так точно рассуждает. «Постой, — кричит Плутов, — тебе ль о том судить, Как в свете должно нам себя вести и жить? Ты молод, так молчи. Мораль давно я знаю: Ты с нею гол, как мышь, я — селы покупаю. Поверь мне, не набьешь стихами кошелька, И гроша не дадут тебе за Камелька. Я вздора не пишу, а мой карман исправен; Не знаем ты никем, я в Петербурге славен. Ласкают все меня: и графы, и князья». Плутов, ты всем знаком, о том не спорю я, Но также нет и в том сумненья никакого, Что редко льзя найти бездельника такого, Что всё имение, деревни, славный дом Пронырством ты достал, Плутов, и воровством. Довольно — не хочу писать теперь я боле, И, не завидуя ничьей счастливой доле, Стараться буду я лишь только честным быть, Законы почитать, отечеству служить, Любить моих друзей, любить уединенье — Вот сердца моего прямое утешенье! <1793>

276

Позор тому, кто плохо об этом думает! (Франц.) — Ред.

277

Bon mot — остроумное выражение (франц.). — Ред.

278

Beau monde — высший свет (франц.). — Ред.

260. К ЛИРЕ

Давно на лире милой, Давно я не играл; Скорбящий дух, унылый, Ее позабывал. Природа украшалась Прелестною весной, Рука ж не прикасалась До лиры дорогой. Здоровье, дар бесценный, Лишен я был тебя И, грустью отягченный, Влачил свой век стеня. Всё веселилось в мире, Цвели в полях цветы, А я не пел на лире Весенней красоты. Ни ручейков журчанья, Унылый, не слыхал, Ни птиц в кустах порханья, Ни рощей не видал. Спасенный днесь судьбою От лютых горьких мук, Кроплю тебя слезою, О лира, милый друг! Сердечно восхищенье Влечет ее из глаз; Исчезло огорчение, Настал отрады час. Но ах, весна сокрылась! Желтеют древеса, И птичка удалилась В полуденны леса; Уж бабочка не вьется С цветочка на цветок, И с милой расстается Пастушкой пастушок; Зефир не веет боле, Осенний ветр шумит И томно поневоле На лире петь велит. Но к пользе и несчастье Дает нам рок терпеть; Когда пройдет ненастье, Приятней солнце зреть. Пловец всегда ли в море Теряет жизнь волной? Утешься, лира!.. Вскоре Увижусь я с весной. <1794>

261. ПИСЬМО К И. И. Д<МИТРИЕВУ>

Ты прав, мой милый друг! Все наши стиходеи Слезливой лирою прославиться хотят; Все голубки у них к красавицам летят, Все вьются ласточки, и всё одни затеи; Все хнычут и ревут, и мысль у всех одна: То вдруг представится луна Во бледно-палевой порфире; То он один остался в мире — Нет милой, нет драгой: она погребена Под камнем серым, мшистым; То вдруг под дубом там ветвистым Сова уныло закричит; Завоет сильный ветр, любовник побежит, И слезка на струнах родится. Тут восклицаний тьма и точек появится. Нет нужды до того. Он мыслит, что умен И что пиитом быть на свет произведен; Что он с Державиным, с тобой равняться может; Что с зависти к нему и Стерн наш пальцы гложет. О, плаксы бедные! Жалка мне участь их! Они совсем того не знают, Что, где парят орлы, там жуки не летают. Не крючковата мысль творит прекрасным стих, Но плавность, чистота души и сердца чувство: Вот стихотворцев в чем прямое есть искусство! Нам можно подражать, не портя слог других, Так Геспер подражал Биону, Так ты, любезный наш певец, Вслед шествуя Анакреону, От граций получил венец. Так хвальну песнь поет наш бард Фелице, богу; Так милый, нежный К<арамз>ин В храм вкуса проложил дорогу; И так, отечества усердный, верный сын, На звучной лире нам бряцая, Херасков брань воспел, Омиру подражая. О, если б бардов сих я славный дар имел И всех пленять сердца подобно им умел, Тогда б прославился своей везде я лирой! Но я молчу и им не смею подражать; Живу я с дружбой и с Темирой; Для них единственно желаю я писать. Коль милая моя, читая, улыбнется, Коль нежный друг души похвалит песнь мою, Когда я пламень мой и дружбу воспою, То сердце с радости забьется, То я доволен и блажен: Коль мил Темире я, то щедро награжден. <1796>

262. ВЕЧЕР

Нет боле сил терпеть! Куда ни сунься: споры, И сплетни, и обман, и глупость, и раздоры! Вчера, не знаю как, попал в один я дом; Я проклял жизнь мою. Какой вралей содом! Хозяин об одной лишь музыке толкует; Хозяйка хвалится, что славно дочь танцует; А дочка, поясок под шею подвязав, Кричит, что прискакал в коляске модной — граф. Граф входит. Все его с восторгом принимают. Как мил он, как богат, как

знатен, повторяют. Хозяйка на ушко мне шепчет в тот же час: «Он в Грушеньку влюблен: он всякий день у нас». Но граф, о Грушеньке никак не помышляя, Ветране говорит, ей руку пожимая: «Какая скука здесь! Какой несносный дом! Я с этими людьми, божусь, для вас знаком; Я с вами быть хочу, я видеть вас желаю. Для вас я всё терплю и глупостям прощаю». Ветрана счастлива, что граф покорен ей. Вдруг растворяют дверь и входит Стукодей. Несносный говорун. О всем уже он знает: Тот женится, другой супругу оставляет; Тот проигрался весь, тот по уши в долгах. Потом судить он стал, к несчастью, о стихах. По мнению его, Надутов всех пленяет, А Дмитрев… Карамзин безделки сочиняет; Державин, например, изрядно бы писал, Но также, кроме од, не стоит он похвал. Пропали трагики, исчезла россов слава! И начал, наконец, твердить нам роль Синава; Коверкался, кричал — все восхищались им; Один лишь старичок, смеясь со мной над ним: «Невежду, — мне сказал, — я вечно извиняю; Молчу и слушаю, а в спор с ним не вступаю; Напротив, кажется забавен часто он: Соврет и думает, что вздор его — закон. Что наш питает ум, что сердце восхищает, Безделкою пустой невежда называет. Нет нужды! Верьте мне: нелепая хула Писателю венец, поэту похвала». Я отдохнул. Увы, недолго быть в покое! Хозяйка подошла. «Теперь нас только трое; Не можете ли вы четвертым с нами быть И сесть играть в бостон. Без карт не можно жить. Кто ими в обществе себя не занимает, Воспитан дурно тот и скучен всем бывает». Итак, мы за бостон. А там оркестр шумит; Тут граф жеманится, и Стукодей кричит; Змеяда всех бранит, ругает за игрою. Играю и дрожу, и жду беды с собою. Хозяйка милая не помнит ничего. «Где Грушенька? Где граф? Не вижу я его!» Бостон наш кончился, а в зале уж танцуют. Как Грушенька, как граф прекрасно вальсируют! Хозяйка с радости всех обнимает нас. Змеяда ей твердит: «Ну, матка, в добрый час! Граф, право, молодец: к концу скорее дело! На бога положись и по рукам бей смело; Он знатен и хорош, и с лучшими знаком; Твой муженек с тобой согласен будет в том». Ветрана слышит то, смеется и вертится. К беде моей, тогда идет ко мне, садится Белиза толстая, рассказчица, швея [279] . «Ей-богу, — говорит, — вот чудная семья! Хозяин с флейтою всё время провождает, Жена преглупая и всем надоедает, А в Грушеньке, поверь, пути не будет ввек. Но дело не о том: ты умный человек; У Скопидомова ты всякий день бываешь; Проказы все его и всё о нем ты знаешь: Не правда ль, что в жене находит он врага И что она ему поставила рога? Нахалов часто с ней в театре и воксале; Вчера он танцевал два польских с ней на бале, А после он ее в карету посадил; Несчастный Скопидом беду себе купил; Бог наградил его прекрасною женою! Да, полно, сам дурак всем шалостям виною. Не он один таков: в Москве им счета нет! Буянов и не глуп, но вздумал в сорок лет Жениться и франтить, и тем себя прославить, Чтоб женушку свою тотчас другим оставить; И подлинно, успел в том модный господин: С французом барыня уехала в Берлин». Я слушал и молчал. Текли слова рекою; Я мог ей отвечать лишь только головою. Хотел уйти, ушел. Что ж вышло из того? Дивлюся силе я терпенья моего. Попал в беседу я, достойную почтенья: Тут был великий шум, различны были мненья; Однако из всего понять я спора мог, Что то произвели котлеты и пирог; И кончилось всё тем, что у одной Лизеты И вафли лучшие, и лучшие котлеты. Но, кстати, стол готов; все кинулись туда, Покойно думал есть — и тут со мной беда! Несчастного меня с Вралевым посадили И милым подлинно соседом наградили! Не медля, начал он вопросы мне творить: Кто я таков? Что я? Где я изволю жить? Потом, о молодых и старых рассуждая: «Нет, нынче жизнь плоха, — твердил он, воздыхая. — Всё стало мудрено, нет доброго ни в чем; Вот я-таки скажу и о сынке моем: Уж малый в двадцать лет, а книги лишь читает, Не ищет ни чинов, ни счастья не желает; Я дочь Рубинова посватал за него; Любезный мой сынок не хочет и того: На деньгах, батюшка, никак-де не женюся, А я жену возьму, когда в нее влюблюся. Как быть, не знаю, с ним, — и чувствую я то, Что будет он бедняк, а более ничто. Вот что произвели проклятые науки! Не нужно золото — давай Жан-Жака в руки! Да полно, старые не лучше молодых; Не много разницы найдешь ты ныне в них. Нередко и старик, что делает, не знает: Он хулит молодых и им же потакает. Князь Милов в пятьдесят и с лишком уже лет Спроказил так теперь, что весь дивится свет. Он, будучи богат и дочь одну имея, Воспитывать ее, как должно, не жалея, Решился наконец бедняжку погубить: Майора одного изволь на ней женить! И что ж он говорит себе во оправданье — Ты со смеху умрешь — вот всё его желанье: „Мой зять любезен мне, и скромен, и умен; Он света пустотой никак не ослеплен; Советов-де моих он вечно не забудет; В глубокой старости меня покоить будет. Не знатен, беден он — я для него богат; А честность знатности дороже мне стократ!“ Вот, друг сердечный мой, как нынче рассуждают! И умниками их иные называют!» Сосед мой тут умолк; в отраду я ему Сказал, что редкие последуют тому; Что Миловых князей у нас, конечно, мало; Что золото копить желанье не пропало; Что любим мы чины и ленты получать, Не любим только их заслугой доставать; Что также здесь не все охотники до чтенья; Что редкие у нас желают просвещенья; Не всякий знаниям честь должну воздает И часто враль, глупец разумником слывет; Достоинств лаврами у нас не украшают; Здесь любят плясунов — ученых презирают. Тут ужин кончился — и я домой тотчас. О хижина моя, приятней ты сто раз Всех модных ужинов, концертов всех и балов, Где часто видим мы безумцев и нахалов! В тебе насмешек злых, в тебе злословья нет: В тебе спокойствие и тишина живет; В тебе и разум мой, и дух всегда свободен. Утехи мне дарить свет модный не способен, И для того теперь навек прощаюсь с ним: Фортуны не найду я с сердцем в нем моим. <1798>

279

Сплетница, comm`ere.

263. К ЛЮБИМЦАМ МУЗ [280]

Подражание Горацию

Белеют от снегов угрюмых гор вершины; Везде туман и мрак, покрыты реки льдом; Унылы рощи и долины; Где кубок золотой? Мы сядем пред огнем. Как хочет, пусть Зевес вселенной управляет! Он рек и сотворил. Подвластно всё ему; Он громом, молнией играет; Послушны бури, вихрь Зевесу одному. Любимец муз счастлив во все премены года: Он пользуется тем, что видит пред собой. Друзья, для нас природа И в ужасах своих блистает красотой! Где лиры? Станем петь. Нас Феб соединяет; Вергилий росских стран присутствием своим К наукам жар рождает. Кто с музами живет, утехи вечно с ним! Вас грации давно украсили венками, Вам должно петь, друзья! И Дмитрев, Карамзин Прекрасными стихами Пленяют, учат нас, а я молчу один! Нет, нет! И я хочу, как вы, греметь на лире: Лечу ко славе я, ваш дух во мне горит, И я известен буду в мире! О радость, о восторг! И я… и я пиит! <1804>

280

Сия пиеса была читана на приватном обществе любителей словесности, в доме покойного Михаила Матвеевича Хераскова.

264. К В. А. ЖУКОВСКОМУ («Скажи, любезный друг, какая прибыль в том…»)

Licuit semperque licebit Signatum praesente nota producere nomen. Ut silvae loliis pro nos mutantur in annos. Prima cadunt; ita verborum vetus interit aetas, Et juvenum ritu florent modo nata vigentque. Horat. Ars poetica [281]

Скажи, любезный друг, какая прибыль в том, Что часто я тружусь день целый над стихом? Что Кондильяка я и Дюмарсе читаю, Что логике учусь и ясным быть желаю? Какая слава мне за тяжкие труды? Лишь только всякий час себе я жду беды; Стихомарателей здесь скопище упрямо. Не ставлю я нигде ни семо, ни овамо; Я, признаюсь, люблю Карамзина читать И в слоге Дмитреву стараюсь подражать. Кто мыслит правильно, кто мыслит благородно, Тот изъясняется приятно и свободно. Славянские слова таланта не дают, И на Парнас они поэта не ведут. Кто русской грамоте, как должно, не учился, Напрасно тот писать трагедии пустился; Поэма громкая, в которой плана нет, Не песнопение, но сущий только бред. Вот мнение мое! Я в нем не ошибаюсь И на Горация и Депрео ссылаюсь: Они против врагов мне твердый будут щит; Рассудок следовать примерам их велит. Талант нам Феб дает, а вкус дает ученье. Что просвещает ум? питает душу? — чтенье. В чем уверяют нас Паскаль и Боссюэт, В Синопсисе того, в Степенной книге нет. Отечество люблю, язык я русский знаю, Но Тредьяковского с Расином не равняю; И Пиндар наших стран тем слогом не писал, Каким Баян в свой век героев воспевал. Я прав, и ты со мной, конечно, в том согласен; Но правду говорить безумцам — труд напрасен. Я вижу весь собор безграмотных славян, Которыми здесь вкус к изящному попран, Против меня теперь рыкающий ужасно, К дружине вопиет наш Балдус велегласно: «О братие мои, зову на помощь вас! Ударим на него, и первый буду аз. Кто нам грамматике советует учиться, Во тьму кромешную, в геенну погрузится; И аще смеет кто Карамзина хвалить, Наш долг, о людие, злодея истребить». Не бойся, говоришь ты мне, о друг почтенный. Не бойся, мрак исчез — настал нам век блаженный! Великий Петр, потом Великая жена, Которой именем вселенная полна, Нам к просвещению, к наукам путь открыли, Венчали лаврами и светом озарили. Вергилий и Омер, Софокл и Эврипид, Гораций, Ювенал, Саллюстий, Фукидид Знакомы стали нам, и к вечной славе россов Во хладном Севере родился Ломоносов! На лире золотой Державин возгремел, Бессмертную в стихах бессмертных он воспел; Любимец аонид и Фебом вдохновенный, Представил Душеньку в поэме несравненной. Во вкусе час настал великих перемен: Явились Карамзин и Дмитрев — Лафонтен! Вот чем все русские должны гордиться ныне! Хвала Великому! Хвала Екатерине! Пусть Клит рецензии тисненью предает — Безумцу вопреки, поэт всегда поэт. Итак, любезный друг, я смело в бой вступаю; В словесности раскол, как должно, осуждаю. Арист душою добр, но автор он дурной, И нам от книг его нет пользы никакой; В странице каждой он слог древний выхваляет И русским всем словам прямой источник знает,— Что нужды? Толстый том, где зависть лишь видна, Не есть Лагарпов курс, а пагуба одна. В славянском языке и сам я пользу вижу, Но вкус я варварский гоню и ненавижу. В душе своей ношу к изящному любовь; Творенье без идей мою волнует кровь. Слов много затвердить не есть еще ученье, Нам нужны не слова — нам нужно просвещенье. 1810

281

Всегда было и будет впредь позволено использовать слова, освященные употреблением. Как леса на склоне года меняют листья и опадают те, что появились прежде, так проходит пора старых слов и в употреблении цветут и крепнут вновь появившиеся. Гораций, Поэтическое искусство (лат.). — Ред.