Поэты 1790–1810-х годов

Мартынов Иван

277. КАПИТАН ХРАБРОВ

ГЛАВА 1

Большой саратовской дорогой, В кибитке низенькой, убогой, На родину тащился я, В село, где в домике смиренном Жила старушка мать моя, И с сердцем, часто сокрушенным, Воспоминала обо мне. Семь лет я не был в той стране, Семь лет с родимой я расстался, В походах и сраженьях был, Чин капитана получил И орденами украшался. Хотел бы я, романтик новый, Осенний вечер описать И тоном жалостным сказать, Как ветер бушевал суровый, Как с неба дождь ушатом лил, Как в бурке я дрожал косматой; Но Аполлон замысловатый, Увы! меня не наградил Талантом Байронов чудесных, И на Руси теперь известных. Подъехал мой ямщик к реке, И вот паром. Там вдалеке, Я вижу, огонек мелькает; «Скорей, — я закричал, — друзья! Ночлег нас добрый ожидает: Я вас согрею и себя». Старик с плешивой головою, С седою длинной бородою Стоит на берегу другом И нас встречает с фонарем; А дождь всё льет, и с мокрым снегом. Слуга мой верный Еремей В шинели фризовой своей В дом к старику пустился бегом, А я за ним, старик за мной; Ночлегу рад я всей душой. Мы входим в горницу. На лавке Старуха сгорбившись сидит, Лучинка перед ней горит; В ногах ее мальчишка в шапке Играет с кошкою своей. «Старушка добрая, здорово! Согрей нам чайник поскорей!» — «Сейчас, бояре! Всё готово!» И самовар уже кипит, Ром на столе, я согреваюсь; Хозяин пристально глядит, Как я ко сну приготовляюсь. Мой добрый спутник Еремей Давно храпит: он спать охотник. Старик, старуха и работник — Все вышли вон. Сверчок-злодей Мне скучным криком спать мешает, Огарок сальный догорает; Но как заснуть? Там сотни крыс Возиться, кажется, сошлись. Я вдруг вскочил от нетерпенья, Пошел убежища искать; В сенях чулан и там кровать: Вот место для отдохновенья. Я лег — и слышу разговор: У старика с женою спор. «Что мешкаешь? Ступай скорее! Приезжие сном крепким спят». — «К рассвету наши прилетят: Их подожду! Тогда смелее К концу мы дело приведем; Пощады нет! Мы их убьем!» — «А где ж ямщик?» —

«Он связан мною И пьяный на сене лежит». — «Ну, как всё кончится бедою?» — «Ни слова боле! Я сердит И проучить тебя умею». — «Я, Климыч, за тебя робею». Умолкли. Я тихонько встал, Кинжал и пистолеты взял; Сонливый мой слуга проснулся, Пошли мы ямщика будить: Насилу наш бедняк очнулся. «Послушай, нас хотят убить: Мы у разбойников. Скорее Коней в кибитку запрягай; Прочь колокольчик! Не зевай! Спасемся ночью мы вернее». Готова тройка. Мы с большим Трудом ворота отворили; Бежит старик, работник с ним. «Вы нас, — кричат, — не ускорили! Мы здесь. Трудненько вам спастиоь! Смотри же, барин, берегись!» Батрак за повода хватает, Хозяин с топором в руках. Занес его!.. Откинув страх, Я выстрелил: он упадает. Мы ускакали. Провиденье Избавило от смерти нас! Вот видим солнца восхожденье: Настал приятный утра час; Утихла буря; стадо в поле Шагами тихими идет, Пастух играет; дождь не льет. Хоть птичек хор не слышен боле, Хоть лист желтеет и летит, Но божий мир всегда прекрасен. Свод неба чист, и всё сулит, Что будет день хорош и ясен. И вот село! Прелестный вид: Там на горе крутой, высокой Великолепный храм стоит, Внизу река. По ней широкой И длинный мост ведет в посад. Народ копышется. Въезжаем. Отряд мы казаков встречаем И стражи внутренней солдат; Они разбойников поймали. Ямщик остановился мой. К нам офицер передовой Бежит… Друг друга мы узнали: «Ах, это ты, Храбров! Откуда? Не ожидал такого чуда, Чтоб здесь увидеться с тобой!» — «Я еду в отпуск на покой, Готовился покой мне вечный; Бог спас меня, мой друг сердечный!» Я тут ему пересказал Ночное наше приключенье; И что ж? Какое удивленье! Он самых тех воров поймал, Которых ждал старик плешивый. Романтик бы красноречивый Представил кучу тут картин; Скажу я просто: мы расстались И как друзья поцеловались. «Прости, мой милый Валентин!» — «Прости, Храбров! Мы повидались; Судьбе спасибо! Добрый путь!» Мне нужно было отдохнуть, Я ночь не спал. На постоялом Остановились мы дворе, И на разостланном ковре, Одетый теплым одеялом, Заснул я крепко. Вот мой сон: Мне чудилось, что на кладбище, Умерших вечное жилище, Куда-то я перенесен; Брожу, а вечер наступает; На небе молния сверкает, И гром раскатисто гремит; Сова хохочет, жук жужжит, И мышь крылатая летает. И что ж? Могила предо мной С ужасным треском расступилась. И в длинном саване явилась Тень бледная; меня рукой Она холодной обнимает… «Проститься я пришла с тобой: Смерть лютая нас разлучает!» Сказала… и узнал я в ней Тень нежной матери моей. Я плакал. Сердце трепетало. Гром грянул. — Я проснулся вдруг. Родимая, мой милый друг, Не верю, чтоб тебя не стало! Нет, от беды избавит бог! Я, право, обойтись не мог, Чтоб не представить сновиденья; Романтики такого мненья, Что тот поэт не удалец, Кому не видится мертвец. Верст десять ехать нам осталось. От нетерпения казалось, Что время медленно текло. Вот наша роща и село, Вот церковь, пруд, сад плодовитый, Дом, черепицею покрытый, Вот конопли и огород; Мы подъезжаем — я вбегаю И мать-старушку обнимаю И целый девок хоровод. Терентий Карпов, дядька мой, Служитель пьяный и глухой, С почтеньем руку лобызает; Федора-ключница бежит, От радости на всех брюзжит И нам обед приготовляет. «Мой друг Парфен! Бог мне велел Еще увидеться с тобою! Ты возмужал, похорошел,— Сказала мать, — а мне судьбою Дочь милая еще дана; Ты будь ей братом! Вот она». И вдруг я вижу пред собою Красавицу в шестнадцать лет: В романах Вальтер Скотта, Мура, Нодье, виконта д’Арленкура Читали вы ее портрет. За стол мы сели: и рубцы Нам подают, к ним пряженцы, Бараний бок с горячей кашей, Жаркого гуся и пирог; Но есть я ничего не мог, А любовался всё Наташей. В дом матушка ее взяла, Ей было девять лет, не боле; Священник нашего села Нашел ее младенцем в поле, Принес домой и воскормил. Наташу попадья любила, Но бог помощницы лишил Почтенного отца Кирилла. Тогда он плача упросил, Чтоб матушка взяла Наташу. «Бог наградит за щедрость вашу! — Упав к ногам, он говорил,— Теперь живу я одинокой; Как мне за девочкой смотреть? К тому же в старости глубокой И мне недолго умереть». Родительница с восхищеньем Наташу согласилась взять, Ее учить и наблюдать За добрым нравом, поведеньем И, сколько можно, утешать. Наташа многое уж знала: Умела колпаки вязать, На гуслях песенки бренчать И полотенца вышивала. Прошло еще пять иль шесть лет. Другим Наташа занималась, И в длинный талию корсет Она затягивать старалась; Носила кисею, перкаль, Большие букли завивала, «Светлану» наизусть читала; Лишь одного ей было жаль: Она не знала по-французски. Тиранка мода губит нас: И даже в деревнях подчас Никто не говорит по-русски. Наташа в обществах бывала, Но и с хорошеньким лицом Большою частью всё молчала. Всяк может согласиться в том, Что было ей довольно скучно: Молчанье с скукой неразлучно. Представлю я в главе другой, Читатель, новые картины. Дошед рассказа половины, Я смелой напишу рукой Ряд целый точек …………………………… И от правил Романтиков не отступлю: Я точки в повестях люблю; Лорд Байрон тысячи их ставил, И подражатели его: Гиро, Сумет, Виктор Гюго Лишь точками известны стали И славу за вихор поймали.

ГЛАВА 2

Читатель, может быть, дивится, Что я так сведущ и учен; Но я всегда любил учиться, И мой полковник, граф Валтрон, Саксонец, Гете обожатель, Был мой наставник и приятель; Он колдунов, чертей любил, И, признаюсь, ему в угоду, Я принял новую методу; Расина-трагика бранил, Не смел Вольтера звать поэтом, А восхищался я «Гамлетом» И «Фауста» переводил. Мне нужно было отступление: Читателю я доказал, Что службы долг мне не мешал Любить и книги и ученье. Теперь к Наташе я своей В восторге сердца обращаюсь. Вот месяц, как в деревне с ней Живу и жизнью наслаждаюсь. Хоть снег порхает по полям, Мы с нею резвимся, гуляем, При матушке, по вечерам, Романы, повести читаем; Старушка дремлет, и для нас Тем лучше: тысячу я раз У милой руку поцелую; Она в невинности своей Твердит, что я любезен ей; Я весел, счастлив, торжествую! Ах, без любви пустыня свет! Однажды утром мне пакет Приносят с почты; я читаю: «Мой друг. Тебя уведомляю, Что старика ты не убил: Ему ты руку раздробил; Он ранен, но в живых остался; Во многом, к счастию, признался, И я в Саратов буду с ним. С тобой, товарищем моим, Увижусь к радости сердечной. Твой друг нелицемерный, вечный Валентин». Я доброй матери моей Прочел приятеля посланье. «Исполни бог мое желанье! — Она сказала. — Может, ей Он и жених! Не правда ль, милый? Стараться будем всею силой, Чтоб он Наташу полюбил! Он не богат, я это знаю, Но честен, говорят, и мил; А честность я предпочитаю Богатству и чинам большим». Я был в смущеньи, недвижим И не сказал в ответ ни слова, А милая была готова Заплакать от таких речей. Но, к счастью, капитан-исправник, Великий краснобай, забавник, На двор катит с женой своей, Большой охотницей до чтенья, Питомицей мадам Жарни. «Скорее чаю и варенья, — Кричит старушка, — вот они. А, Петр Фомич, прошу садиться! Аксинья Павловна, ко мне, Поближе, только не чиниться. Давно мы в здешней стороне Гостей любезных не видали. Прошу Парфена полюбить; Надеюсь, вы о нем слыхали: Он отпущен со мной пожить; Господь старуху утешает». И Петр Фомич меня тотчас С восторгом к сердцу прижимает, Жена учтиво приседает: «Monsieur Храбров, мы ждали вас С большим, поверьте, нетерпеньем! Я слышала, что вы поэт! Скажите, правда или нет? Я очень занимаюсь чтеньем, И романтизм меня пленил. Недавно Ларина Татьяна Мне подарила Калибана: Ах, как он интересен, мил! Заиры, Федры, Андромахи Не в моде более у нас; О них и наши альманахи С презреньем говорят подчас». — «Что, каково, — Фомич вскричал,— Умом хозяйка щеголяет? Неделю каждую журнал Она недаром получает; Язык французский ей знаком, И розовый ее альбом Наполнен разными стихами, Рисунками и вензелями». Но вот Наташа за столом Чай ароматный разливает. Франтиха с головы снимает Московский щегольской берет; «Подобного в уезде нет, — Она с улыбкою сказала, — Мадам Ле-Бур шлет всякий год Мне кучу иностранных мод; Но дорога несносно стала, А с ней расстаться не могу, В большом я живучи кругу». Чай отпили, и ночевать Остались гости дорогие; Их должно было удержать: Проезды осенью дурные, И Петр Фомич, исправник наш, Хоть должностью давненько правил, Мостов же вовсе не исправил, Свой наблюдая авантаж, Иль прибыль, говоря по-русски; Чтоб мне от рифмы не отстать, Одно словечко написать Осмелился я по-французски. Ты смелость не почти виной, Читатель благосклонный мой!

ГЛАВА 3

Питомица мадам Жарни, Супруг ее и bon ami [285] У нас довольно погостили, И только чрез четыре дни Мы их в Саратов отпустили. Ах, сколько мы прочли стихов, На сцену вызвав колдунов Немецких, английских, шотландских, Норвежских, шведских и лапландских. И, в чертовщину углубясь, С восторгом мы о ней читали; Вкус тонкий и в твореньях связь Мы сущим вздором почитали. Еленой [286] Фаустовой быть Аксинья Павловна желала, Чего-то тайного искала И не хотела говорить О классиках она ни слова; Но всей душой была готова С рогами черта полюбить И всю вселенну удивить Рождением Эвфориона. Исправник был другого тона: Он слушал нас и всё зевал; С старушкою в пикет играл, И пунш ему был утешеньем. Романсов русских нежным пеньем Наташа забавляла нас. «Ах, милая, как жаль, что вас Мадам Тегиль петь не учила, — Вздохнув, франтиха говорила, — В Москве я пела и сама, Но, к огорченью, всё забыла. В провинции сойти с ума Не мудрено от страшной скуки; Я здесь четвертый год живу, Всё как во сне, не наяву, И не беру гитары в руки». Вот как мы быстрые часы С гостьми своими провождали; Соседей клали на весы И всех почти критиковали; Так водится: людей хвалить Трудней гораздо, чем бранить. На святках предводитель Хватов Дает огромный маскерад И приглашает нас в Саратов. Я приглашенью очень рад; Но тамо милая со мною Мазурку будет танцевать И легкостью, и красотою Всем нравиться и всех пленять. Мы съехались, и полковая На хорах музыка гремит; Приличность и порядок зная, Наш предводитель Неофит Иванович, одетый греком, Княгиню Милову ведет; Танцуя польский, руку жмет; Он самым модным человеком У нас в губернии слывет И, душ две тысячи имея, Жать руки может не робея. Аксинья Павловна со мной Идет, жеманясь, в сарафане; Супруг ее, в ямском кафтане, С предлинной черной бородой, Наташу подхватив, тащится За маскарадною толпой; Вбегает в залу и кружится Кадриль пастушек, пастухов; Губернский стряпчий Батраков Является в усах гусаром; Разносчик с ленточным товаром Смешные делает прыжки И дамам подает стишки. Армяне, арлекины, турки Теснятся, бегают кругом. Какой шум, крик, какой содом! Но полночь бьет, и вмиг мазурки, К отраде многих, начались. Я взял Наташу. Понеслись Мы с нею вихрем по паркету. Часа три посвятив пикету, Старушка мать явилась к нам. Мазурки кончились, мы сели. Разносят виноград гостям, И яблоки, и карамели, Оршад, и мед, и лимонад, И пунш охотникам до рома. Почтеннейший хозяин дома Всех угощать душевно рад. Но что я вижу? В парике И упираясь на клюке, Подходит маска с длинным носом И тотчас к матушке с вопросом: «Давно ль сынок приехал твой, И долго ль поживет он с нами? Какой же молодец собой! Подай мне руку, милый мой! Мы были в старину друзьями», И вдруг мне на ухо шепнул: «Я Валентин!» — и ускользнул. Здесь Валентин, и в маскераде В дурацком резвится наряде, Подумал я, он шут большой И до проказ охотник вечно. Ко мне он будет? Рад сердечно: Он добрый сослуживец мой. В Наташу влюбится? Так что же? Я в ней уверен, для нее Я всех милее и дороже, Открыто сердце мне ее. Но вот уж солнца на восходе, Московской повинуясь моде, Пустились гости по домам; По нашим вороным коням Ямщик брадастый вмиг ударил И скоро нас в село доставил.

285

Добрый друг (франц.). — Ред.

286

Читай Елену, новую поэму г. Гете.

ГЛАВА 4

Зима настала; снег пушистый Покрыл и холмы, и луга; И пышной Волги берега Освещены луной сребристой. Летит на тройке удалой К нам гость доселе небывалый, Князь Пустельгин, плясун лихой, Охотник псовый, добрый малый, Хотя немного и болтлив. Гусаром будучи, военной Он как-то службы невзлюбив, В Московский перешел архив. Богатый дядя и почтенный Каким-то случаем ему Чин камер-юнкера доставил; В прибавок старичок к тому, Скончавшись, молодцу оставил, Так сказать, pour la bonne bouche [287] , В Саратове пять тысяч душ. У предводителя на бале С Наташей князь вальсировал И даже ей на опахале Экспромт какой-то написал, Чувствительный и кудреватый, Из антологии им взятый. Итак, князь Пустельгин у нас: Счастливый для старушки час! Она в сердечном восхищеньи. Федора и весь дом в волненьи: Чем угостить? Что подавать? Вот несут кофе с сухарями, Витушками и кренделями. «Прошу на гуслях поиграть,— Наташе матушка сказала,— Давно я очень не слыхала Любимой песенки моей: „Соловей, мой соловей!“» Наташа милая запела Приятно, просто, как умела; Я, бледный, близ нее стоял И ноты ей перебирал. «Прелестно, sur mon Dieu [288] , прелестно! — С ужимкой Пустельгин сказал. — И Булахов, певец чудесный, Хотя в столице и живет, Не лучше этого поет». Потом, ко мне подсев поближе, «Вы были, слышал я, в Париже, — Промолвил он, — скажите нам, Чем боле занимались там? Каков Тальма в игре Ореста? Приятна ли Менвьель-Фодор? Вы всех их знали… Я ж ни с места И нигде не был до сих пор; Но я вояж предпринимаю, И прямо в Рим. От скуки здесь Скачу я по полям, порскаю И в карты проигрался весь!» Мы после вдруг заговорили О новых книгах, о стихах И модный романтизм хвалили. «Хвала германцам! О чертях Они понятие нам дали! — Вскричал наш князь. — И доказали, Что шабаш ведьм и колдунов, Мяуканье и визг котов, Крик филинов и змей шипенье — Прямое сцены украшенье; И что „Британию“, „Магомет“, В котором чертовщины нет, Ни всей прелестной, адской свиты, Несносны, скучны, позабыты!..» Что вижу я? Товарищ мой, Романтик скромный, небольшой, К вечернему столу явился. «Насилу я освободился, Мой друг Храбров, от скучных дел. Разбойник, атаман Маркел, Во всем перед судом открылся. Пятнадцать лет назад тому Случайно удалось ему Ограбить барина с женою. В коляске, позднею порою, Несчастный ехал из гостей С подругой доброю своей, С дитятей, нянею, слугою. И с грозной шайкою злодей На них напал. Все пали мертвы. Но дочь, младенец двух годов, — Сам бог ей, видно, был покров,— В живых осталась, и сей жертвы Всесильный не хотел принять: Злодеи на нее поднять Рук кровожадных постыдились, Хотя, оставив под кустом, Они с добычей удалились; И утром, ехавши верхом, Священник, говорят, почтенный Нашел ее и, пораженный Младенца ангельской красой, Отвез ее в кров мирный свой…» «И вот она!» — старушка закричала, Наташа в обморок упала; Я в трепете ее держал И в чувство привести старался. Весь дом на помощь к ней сбежался, А камер-юнкер ускакал, Увидев общее смятенье И хлопоты и огорченье. <1828–1829>

287

На закуску (франц.). — Ред.

288

Видит бог (франц.). — Ред.

278. К А. С ПУШКИНУ

Поэт-племянник, справедливо Я назван классиком тобой! Всё, что умно, красноречиво, Всё, что написано с душой, Мне нравится, меня пленяет. Твои стихи, поверь, читает С живым восторгом дядя твой. Латоны сына ты любимец, Тебя он вкусом одарил; Очарователь и счастливец, Сердца ты наши полонил Своим талантом превосходным, Все мысли выражать способным. «Руслан», «Кавказский пленник» твой, «Фонтан», «Цыганы» и «Евгений» Прекрасных полны вдохновений! Они всегда передо мной, И не для критики пустой. Я их твержу для наслажденья. Тацита нашего творенья Читает журналист иной, Чтоб славу очернить хулой. Зоил достоин сожаленья; Он позабыл, что не вредна Граниту бурная волна. <1829>

279. К В. А. ЖУКОВСКОМУ («Товарищ-друг! Ты помнишь ли, что я…»)

Товарищ-друг! Ты помнишь ли, что я Еще живу в сем мире? Что были в старину с тобою мы друзья, Что я на скромной лире, Бывало, воспевал талант изящный твой? Бывало, часто я, беседуя с тобой, Читал твои баллады и посланья: Приятные, увы, для сердца вспоминанья! Теперь мне некому души передавать: С тобою, В<яземски>м, со всеми я в разлуке; Мне суждено томиться, горевать И дни влачить в страданиях и скуке. Где Б<лудо>в? Где Д<ашко>в? Жизнь долгу посвятив, Они заботятся, трудятся; Но и в трудах своих нередко, может статься, Приходит им на мысль, что друг их старый жив. Я жив, чтоб вас любить, чтоб помнить всякий час, Что вас еще имею; Благодаря судьбу, я в чувствах не хладею. Молю, чтоб небеса соединили нас. 9 января 1830

280. А. С. ПУШКИНУ

Племянник и поэт! Позволь, чтоб дядя твой На старости в стихах поговорил с тобой. Хоть модный романтизм подчас я осуждаю, Но истинный талант люблю и уважаю. Послание твое к вельможе есть пример, Что не забыт тобой затейливый Вольтер. Ты остроумие и вкус его имеешь И нравиться во всем читателю умеешь. Пусть бесится, ворчит московский Лабомель: Не оставляй свою прелестную свирель! Пустые критики достоинств не умалят; Жуковский, Дмитриев тебя и чтут и хвалят; Крылов и Вяземский в числе твоих друзей; Пиши и утешай их музою своей, Наказывай глупцов, не говоря ни слова, Печатай им назло скорее «Годунова». Творения твои для них тяжелый бич, Нибуром никогда не будет наш москвич, И автор повести топорныя работы Не может, кажется, проситься в Вальтер Скотты. Довольно и того, что журналист сухой В журнале чтит себя романтиков главой. Но полно! Что тебе парнасские пигмеи, Нелепая их брань, придирки и затеи! Счастливцу некогда смеяться даже им. Благодаря судьбу, ты любишь и любим. Венчанный розами ты грации рукою, Вселенную забыл, к ней прилепясь душою. Прелестный взор ее тебя животворит И счастье прочное, и радости сулит. Блаженствуй, но в часы свободы, вдохновенья Беседуй с музами, пиши стихотворенья, Словесность русскую, язык обогащай И вечно с миртами ты лавры съединяй. Июль 1830

A. И. МЕЩЕВСКИЙ

Биография Александра Ивановича Мещевского (1791–1820?) нам почти неизвестна. Он принадлежал к кружку поэтов Московского университетского пансиона. В 1809 году появилось его стихотворение «Уединение» в хрестоматии трудов пансионских питомцев [289] , а в 1810 году — несколько стихотворений в «Вестнике Европы», журнале, в эту пору тесно связанном с пансионом и университетом. В 1812 году он добровольно вступил в армию и при неясных обстоятельствах был вскоре разжалован в солдаты навечно и сослан на Урал. Причины столь суровой кары до сих пор неизвестны. Сам Мещевский в письме к П. А. Вяземскому изъяснялся туманно: «Вы благородны — этой доверенности довольно, чтобы избавить меня от жестокого смятения, — не имею нужды тронуть Вас оправдательными причинами моего поступка, когда могу сказать Вам, что я доволен моими чувствами… Четыре года несчастия заплатили уже моей бедственной опрометчивости — я нахожусь рядовым в Оренбургском гарнизонном полку — в бумаге сказано: разжалован навсегда» [290] .

289

«Избранные сочинения из „Утренней зари“», ч. 1, М., 1809.

290

Цит. по ст.: Н. А. Роскина, Новое о поэте А. И. Мещевском. — «Литературное наследство», т. 60, кн. 1, М., 1956, с. 538.

Неясно, идет ли здесь речь о самовольной отлучке из полка или только о прошении об отставке, что в военное время, при конфликте между семнадцатилетним поэтом и полковым начальством, могло быть сочтено тяжелым дисциплинарным проступком. С 1816 года Мещевским заинтересовались арзамасцы. О нем стали говорить как о «приемыше Арзамаса», и Жуковский, видимо знакомый с ним еще по пансиону, стремился вызвать во влиятельных арзамасцах сочувствие к ссыльному поэту. А. И. Тургеневу он писал: «Надобно помнить и о том, что ближе к „Арзамасу“ — Мещевский в Сибири, а вы, друзья, очень весело поживаете в Петербурге» [291] . К хлопотам был привлечен и Карамзин, писавший Жуковскому: «Оренбургский поэт (как человек, и молодой человек), без сомнения, достоин жалости; но как вмешаться в дело, которого не знаем?» [292] С 1817 года энергичное участие в хлопотах принимал П. А. Вяземский. В пользу Мещевского делались денежные сборы, правда, видимо, не давшие ощутительных результатов; под криптонимом А. М. были опубликованы поэмы «Марьина роща» и «Наталья, боярская дочь». Мещевский прислал Жуковскому и Вяземскому два рукописных сборника для подготовки издания стихотворений, с чем, очевидно, связывались надежды на прошение его как уже известного поэта. Хлопотам не суждено было увенчаться успехом. Самое имя Мещевского служило преградой для печати — правительство с упорством отвергало все ходатайства за него.

291

«Русский архив», 1867, стлб. 811.

292

Цит. по кн.: А. Н. Соколов, Очерки по истории русской поэмы XVIII и первой половины XIX века, М., 1955, с. 257.

Нуждающийся и больной, несущий все тяготы казарменной дисциплины, Мещевский стал жертвой скоротечной чахотки и скончался, видимо, в 1820 году. Все сведения о нем к этому времени прекращаются. Подготовленный к печати сборник не был опубликован [293] .

Издание стихотворений А. И. Мещевского:

«Ученые записки Тартуского гос. университета», вып. 104, Тарту, 1961, с. 277.

281. НА СМЕРТЬ В. А. ГАББЕ

293

Хранится в ГПБ. Авторство Мещевского установлено нами по почерку.