Поэты 1790–1810-х годов

Мартынов Иван

265. К Д. В. ДАШКОВУ («Что слышу я, Дашков? Какое ослепленье!..»)

En bl^amant ses 'ecrits, ai-je d’un style affreux Distill'e sur sa vie un venin dangereux? Boileau, sat. 9 [282]

Что слышу я, Дашков? Какое ослепленье! Какое лютое безумцев ополченье! Кто тщится жизнь свою наукам посвящать, Раскольников-славян дерзает уличать, Кто пишет правильно и не варяжским слогом — Не любит русских тот и виноват пред богом! Поверь: слова невежд — пустой кимвала звук; Они безумствуют — сияет свет наук! Неужель оттого моя постраждет вера, Что я подчас прочту две сцены из Вольтера? Я христианином, конечно, быть могу, Хотя французских книг в камине и не жгу. В предубеждениях нет святости нимало: Они мертвят наш ум и варварства начало. Ученым быть не грех, но грех во тьме ходить. Невежда может ли отечество любить? Не тот к стране родной усердие питает, Кто хвалит всё свое, чужое презирает, Кто слезы льет о том, что мы не в бородах, И, бедный мыслями, печется о словах! Но тот, кто, следуя похвальному внушенью, Чтит дарования, стремится к просвещенью; Кто, сограждан любя, желает славы их; Кто чужд и зависти, и предрассудков злых! Квириты храбрые полсветом обладали, Но общежитию их греки обучали. Науки перешли в Рим гордый из Афин, И славный Цицерон, оратор-гражданин, Сражая Верреса, вступаясь за Мурену, Был велеречием обязан Демосфену. Вергилия учил поэзии Гомер; Грядущим временам век Августов пример! Так сын отечества науками гордится, Во мраке утопать невежества стыдится, Не проповедует расколов никаких И в старине для нас не видит дней благих. Хвалу я воздаю счастливейшей судьбине, О мой любезный друг, что я родился ныне! Свободно я могу и мыслить и дышать, И даже абие и аще не писать. Вергилий и Гомер беседуют со мною; Я с возвышенною иду везде главою; Мой разум просвещен, и Сены на брегах Я пел любезное отечество в стихах. Не улицы одне, не площади и домы — Сен-Пьер, Делиль, Фонтан мне были там знакомы: Они свидетели, что я в земле чужой Гордился русским быть и русский был прямой. Не грубым остяком, достойным сожаленья,— Предстал пред ними я любителем ученья; Они то видели, что с юных дней моих Познаний я искал не в именах одних; Что с восхищением читал я Фукидида, Тацита,

Плиния — и, признаюсь, «Кандида». Но благочестию ученость не вредит. За бога, веру, честь мне сердце говорит. Родителей моих я помню наставленья: Сын церкви должен быть и другом просвещенья! Спасительный закон ниспослан нам с небес, Чтоб быть подпорою средь счастия и слез. Он благо и любовь. Прочь клевета и злоба! Безбожник и ханжа равно порочны оба. В сужденьях таковых не вижу я вины: За что ж мы на костер с тобой осуждены? За то, что мы, любя словесность и науки, Не век над букварем твердили «аз» и «буки». За то, что смеем мы учение хвалить И в слоге варварском ошибки находить. За то, что мы с тобой Лагарпа понимаем, В расколе не живем, но по-славенски знаем. Что делать? Вот наш грех. Я каяться готов. Я, например, твержу, что скучен Старослов, Что длинные его, сухие поученья — Морфея дар благий для смертных усыпленья; И если вздор читать пришла моя чреда, Неужели заснуть над книгою беда? Я каюсь, что в речах иных не вижу плана, Что томов не пишу на древнего Бояна; Что муз и Феба я с Парнаса не гоню, Писателей дурных, а не людей браню. Нашествие татар не чтим мы веком славы; Мы правду говорим — и, следственно, неправы. 1811

282

Осуждая его сочинения, изливал ли я в ужасных выражениях На его жизнь опасный яд? Буало, сат<ира> 9 (франц.). — Ред.

266. ОПАСНЫЙ СОСЕД

Ох! дайте отдохнуть и с силами собраться! Что прибыли, друзья, пред вами запираться? Я всё перескажу: Буянов, мой сосед, Имение свое проживший в восемь лет С цыганками, с б…ми, в трактирах с плясунами, Пришел ко мне вчера с небритыми усами, Растрепанный, в пуху, в картузе с козырьком, Пришел, — и понесло повсюду кабаком. «Сосед, — он мне сказал, — что делаешь ты дома? Я славных рысаков подтибрил у Пахома; На масленой тебя я лихо прокачу». Потом, с улыбкою ударив по плечу, «Мой друг, — прибавил он, — послушай: есть находка; Не девка — золото; из всей Москвы красотка. Шестнадцать только лет, бровь черная дугой, И в ремесло пошла лишь нынешней зимой. Ступай со мной, качнем!» К плотскому страсть имея, Я, виноват, друзья, послушался злодея. Мы сели в обшивни, покрытые ковром, И пристяжная вмиг свернулася кольцом. Извозчик ухарский, любуясь рысаками, «Ну! — свистнул, — соколы! отдернем с господами». Пустился дым густой из пламенных ноздрей По улицам как вихрь несущихся коней. Кузнецкий мост, и вал, Арбат и Поварская Дивились двоице, на бег ее взирая. Позволь, варяго-росс, угрюмый наш певец, Славянофилов кум, взять слово в образец. Досель, в невежестве коснея, утопая, Мы, парой двоицу по-русски называя, Писали для того, чтоб понимали нас. Ну, к черту ум и вкус! пишите в добрый час! «Приехали», — сказал извозчик, отряхаясь. Домишко, как тростник от ветра колыхаясь, С калиткой на крюку представился очам. Херы с Покоями сцеплялись по стенам. «Кто там?» — нас вопросил охриплый голос грубый. «Проворней отворяй, не то — ракалью в зубы,— Буянов закричал, — готовы кулаки»,— И толк ногою в дверь; слетели все крюки. Мы, сгорбившись, вошли в какую-то каморку, И что ж? С купцом играл дьячок приходский в горку; Пунш, пиво и табак стояли на столе. С широкой задницей, с угрями на челе, Вся провонявшая и чесноком, и водкой, Сидела сводня тут с известною красоткой; Султан Селим, Вольтер и Фридерик Второй Смиренно в рамочках висели над софой; Две гостьи дюжие смеялись, рассуждали И Стерна Нового как диво величали. Прямой талант везде защитников найдет! Но вот кривой лакей им кофе подает; Безносая стоит кухарка в душегрейке; Урыльник, самовар и чашки на скамейке; «Я здесь», — провозгласил Буянов-молодец. Все вздрогнули — дьячок, и сводня, и купец; Но все, привстав, поклон нам отдали учтивый. «Ни с места, — продолжал Сосед велеречивый,— Ни с места! Все равны в борделе у б… Не обижать пришли мы честных здесь людей. Панкратьевна, садись; целуй меня, Варюшка; Дай пуншу; пей, дьячок». И началась пирушка! Вдруг шепчет на ухо мне гостья на беду: «Послушай, я тебя в светлицу поведу; Ты мной, жизненочек, останешься доволен; Варюшка молода, но с нею будешь болен; Она охотница подарочки дарить». Я на нее взглянул. Черт дернул! — так и быть! Пошли по лестнице высокой, крючковатой; Кухарка вслед кричит: «Боярин тороватый, Дай бедной за труды, всю правду доложу, Из чести лишь одной я в доме здесь служу». Сундук, засаленной периною покрытый, Огарок в черепке, рогожью пол обитый, Рубашки на шестах, два медные таза, Кот серый, курица мне бросились в глаза. Знакомка новая, обняв меня рукою, «Дружок, — сказала мне, — повеселись со мною; Ты добрый человек, мне твой приятен вид, И, верно, девушке не сделаешь обид. Не бойся ничего; живу я на отчете, И скажет вся Москва, что я лиха в работе». Проклятая! Стыжусь, как падок, слаб ваш друг! Свет в черепке погас, и близок был сундук… Но что за шум? Кричат. Несется вопль в светлицу Прелестница моя, накинув исподницу, От страха босиком по лестнице бежит; Я вслед за ней. Весь дом колеблется, дрожит. О ужас! Мой Сосед, могучею рукою К стене прижав дьячка, тузит купца другою; Панкратьевна в крови; подсвечники летят, И стулья на полу ногами вверх лежат, Варюшка пьяная бранится непристойно; Один кривой лакей стоит в углу спокойно И, нюхая табак, с почтеньем ждет конца. «Буянов, бей дьячка, но пощади купца»,— Б… толстая кричит сердитому герою. Но вдруг красавицы все приступают к бою. Лежали на окне «Бова» и «Еруслан», «Несчастный Никанор», чувствительный роман, «Смерть Роллы», «Арфаксад», «Русалка», «Дева Солнца»; Они их с мужеством пускают в ратоборца. На доблесть храбрых жен я с трепетом взирал; Все пали ниц; Сосед победу одержал. Ужасной битве сей вот было что виною: Дьячок, купец, Сосед пунш пили за игрою, Уменье в свете жить желая показать, Варюшка всем гостям старалась подливать; Благопристойности ничто не нарушало. Но Бахус бедствиям не раз бывал начало. Забав невинных враг, любитель козней злых, Не дремлет сатана при случаях таких. Купец почувствовал к Варюшке вожделенье (А б…, в том спору нет, есть общее именье), К Аспазии подсев, дьячку он дал толчок; Буянова толкнул, нахмурившись, дьячок; Буянов, не стерпя приветствия такого, Задел дьячка в лицо, не говоря ни слова; Дьячок, расхоробрясь, купца ударил в нос; Купец схватил с стола бутылку и поднос, В приятелей махнул, — и сатане потеха! В юдоли сей, увы! плач вечно близок смеха! На быстрых крылиях веселие летит, А горе тут как тут!.. Гнилая дверь скрипит И отворяется; спокойствия рачитель, Брюхастый офицер, полиции служитель, Вступает с важностью, в мундирном сертуке. «Потише, — говорит, — вы здесь не в кабаке; Пристойно ль, господа, у барышень вам драться? Немедленно со мной извольте расквитаться». Тарелкою Сосед ответствовал ему. Я близ дверей стоял, ко счастью моему. Мой слабый дух, боясь лютейшего сраженья, Единственно в ногах искал себе спасенья; В светлице позабыл часы и кошелек; Чрез бревна, кирпичи, чрез полный смрада ток Перескочив, бежал, и сам куда не зная. Косматых церберов ужаснейшая стая, Исчадье адово, вдруг стала предо мной, И всюду раздался псов алчных лай и вой. Что делать! — Я шинель им отдал на съеденье. Снег мокрый, сильный ветр. О! страшное мученье! В тоске, в отчаяньи, промокший до костей, Я в полночь наконец до хижины моей, О милые друзья, калекой дотащился. Нет! полно! — Я навек с Буяновым простился. Блажен, стократ блажен, кто в тишине живет И в сонмище людей неистовых нейдет; Кто, веселясь подчас с подругой молодою, За нежный поцелуй не награжден бедою; С кем не встречается опасный мой Сосед; Кто любит и шутить, но только не во вред; Кто иногда стихи от скуки сочиняет И над рецензией славянской засыпает. 1811

267. К П. Н. ПРИКЛОНСКОМУ

Любезный родственник, поэт и камергер, Пожалуй, на досуге Похлопочи о друге! Ты знаешь мой манер: Хозяин я плохой, в больших разъездах вечно, То в Питере живу, то в Низовой стране, И скоро проживусь, конечно; Подчас приходит жутко мне! Но дело не о том. Башмачник мой, повеса, Картежник, пьяница, в больницу отдан был, И что ж? От доктора он лыжи навострил! В Тверской губернии поиман среди леса В июне месяце, под стражу тотчас взят, И скоро по делам он в рекруты назначен. Я очень рад, Что он солдат: Он молод, силен, взрачен, И строгий капитан исправит вмиг его, Но мне квитанцию взять должно за него. Башмачника зовут Кузьмою, Отец его был Фрол, прозваньем Карпушов. Итак, без лишних слов Скажу, что юному герою Желаю лавров я, квитанции — себе. В селении моем, благодаря судьбе, Хотя крестьяне пьют, зато трудятся, пашут; Пусть с радости поют и пляшут, Узнав, что отдали в солдаты беглеца И что остался сын у бедного отца. Ответствуй мне скорей иль прозой, иль стихами. Но будь здоров и помни обо мне! В прелестной юности соделавшись друзьями, В какой бы ни был ты стране, Поверь, что мысль моя стремится за тобою! И если летнею порою Поеду в Питер я, останусь дни два, три У друга моего в Твери. Воссяду с лирой золотою На волжских берегах крутых, И тамо с пламенной душою Блаженство воспою я жителей тверских. <1812>

268. К ЖИТЕЛЯМ НИЖНЕГО НОВГОРОДА

Примите нас под свой покров, Питомцы волжских берегов! Примите нас, мы все родные! Мы дети матушки Москвы! Веселья, счастья дни златые, Как быстрый вихрь, промчались вы! Примите нас под свой покров, Питомцы волжских берегов! Чад, братий наших кровь дымится, И стонет с ужасом земля! А враг коварный веселится На башнях древнего Кремля! Примите нас под свой покров, Питомцы волжских берегов! Святые храмы осквернились, Сокровища расхищены! Жилища в пепел обратились! Скитаться мы принуждены! Примите нас под свой покров, Питомцы волжских берегов! Давно ли славою блистала? Своей гордилась красотой? Как нежна мать, нас всех питала! Москва, что сделалось с тобой? Примите нас под свой покров, Питомцы волжских берегов! Тебе ль платить позорны дани? Под игом пришлеца стенать? Отмсти за нас, бог сильной брани! Не дай ему торжествовать! Примите нас под свой покров, Питомцы волжских берегов! Погибнет он! Москва восстанет! Она и в бедствиях славна; Погибнет он. Бог русских грянет! Россия будет спасена. Примите нас под свой покров, Питомцы волжских берегов! 1812

269. К Д. В. ДАШКОВУ («Мой милый друг, в стране…»)

Мой милый друг, в стране, Где Волга наравне С брегами протекает И, съединясь с Окой, Всю Русь обогащает И рыбой, и мукой, Я пресмыкаюсь ныне. Угодно так судьбине, Что делать? Я молчу. Живу не как хочу, Как бог велит — и полно! Резвился я довольно, С амурами играл И ужины давал, И граций я прелестных, В Петрополе известных, На лире воспевал; Четверкою лихою, Каретой дорогою И всем я щеголял! Диваны и паркеты, И бронзы, и кенкеты, Как прочие, имел; Транжирить я умел! Теперь пред целым светом Могу и я сказать, Что я живу поэтом: Рублевая кровать, Два стула, стол дубовый, Чернильница, перо — Вот всё мое добро! Иному туз бубновый Сокровища несет, И ум, и всё дает; Я в карты не играю, Бумагу лишь мараю; Беды в том, право, нет! Пусть юный наш поэт, Известный сочинитель, Мой Аристарх, гонитель, Стихи мои прочтет, В сатиру их внесет — И тотчас полным клиром Ученейших писцов, Поэм и од творцов, Он будет Кантемиром Воспет, провозглашен И в чин произведен Сотрудника дружины: Для важный причины И почести такой И покривить душой Простительно, конечно. Желаю я сердечно, Чтоб новый Ювенал Сатиры наполнял Не бранью лишь одною, Но вкусом, остротою; Чтоб свет он лучше знал! Обогащать журнал Чтоб он не торопился, Но более б читал И более учился! Довольно; мне бранить Зоилов нет охоты! Пришли труды, заботы: Мой друг, я еду жить В тот край уединенный, Батый где в старину, Жестокий, дерзновенный, Вел с русскими войну. Скажи, давно ли ныне, Не зная мер гордыне И алчности своей, Природы бич, злодей Пришел с мечом в столицу, Мать русских городов? Но бог простер десницу, Восстал… и нет врагов! Отечества спаситель, Смоленский князь, герой Был ангел-истребитель, Ниспосланный судьбой! Бард Севера, воспой Хвалу деяньям чудным! Но ах! сном непробудным Вождь храбрых русских сил На лаврах опочил. Верь мне, что я в пустыне Хочу, скрываясь ныне, Для дружбы только жить! Амуру я служить Отрекся поневоле: В моей ли скучной доле И на закате дней Гоняться за мечтою? Ты знаешь, лишь весною Петь любит соловей! Досель и я цветами Прелестниц украшал; Всему конец, с слезами «Прости, любовь, — сказал,— Сердец очарованье, Отрада, упованье Тибуллов молодых». Жуковский, друг Светланы, Харитами венчанный, И милых лар своих Певец замысловатый Амуру гимн поют, И бог у них крылатый Нашел себе приют; А я, забытый в мире, Пою теперь на лире Блаженство прежних дней, И дружбою твоей Живу и утешаюсь! К надежде прилепляюсь, Погоды лучшей жду. Беда не всё беду Родит, и после горя Летит веселье к нам! Неужели певцам В волнах свирепых моря Всем гибнуть и брегов Не зреть благополучных? Неужель власть богов Превратностей лишь скучных Велит мне жертвой быть, Томиться, слезы лить? Мой милый друг, конечно, Несчастие не вечно, Увидимся с тобой! За чашей круговой, Рукой ударив в руку, Печаль забудем, скуку И будем ликовать; Не должно унывать, Вот мой совет полезный: Терпение, любезный. <1814>

270. К КНЯЗЮ П. А. ВЯЗЕМСКОМУ

Quand je pense au d'ego^ut que les po`etes ont `a essuyer, je m’'etonne qu’il y en ait d’assez hardis pour braver l’ignorance de la multitude, et la censure dangereuse des demi-savants qui corrompent quelquefois le jugement du public.

Le Sage [283]

Как трудно, Вяземский, в плачевном нашем мире Всем людям нравиться, их вкусу угождать! Почтенный Карамзин на сладкозвучной лире В прекраснейших стихах воспел святую рать, Падение врага, царя России славу, Героев подвиги и радость всех сердец. Какой же получил любимец муз венец? Он, вкуса следуя и разума уставу, Все чувствия души в восторге изливал, Как друг отечества и как поэт писал, — Но многие ль, скажи, ценить талант умеют? О, горе, горе нам от мнимых знатоков! Судилище ума — собранье чудаков, И в праздности сердца к изящному хладеют. Давно ли, шествуя Корнелию вослед, Поэт чувствительный, питомец Мельпомены, Творец Димитрия, Фингала, Поликсены, На Севере блистал?.. И Озерова нет! Завистников невежд он учинился жертвой; В уединении, стенящий, полумертвый, Успехи он свои и лиру позабыл! О зависть лютая, дщерь ада, крокодил, Ты в исступлении достоинства караешь, Слезами, горестью питаешься других, В безумцах видишь ты прислужников своих И, просвещенья враг, таланты унижаешь! И я на лире пел, и я стихи любил, В беседе с музами блаженство находил, Свой ум обогащать учением старался, И, виноват, подчас в посланиях моих Я над невежеством и глупостью смеялся; Желанья моего я цели не достиг; Врали не престают злословить дарованья, Печатать вздорные свои иносказанья И в публике читать, наперекор уму, Похвальных кучу од, не годных ни к чему! Итак, я стал ленив и празден поневоле; Врагов я не найду в моей безвестной доле. Пусть льются там стихи нелепые рекой, Нет нужды — мне всего любезнее покой. Но, от учености к забавам обращаясь, Давно ли, славою мы русской восхищаясь, Торжествовали здесь желанный всеми мир? И тут мы критиков, мой друг, не удержали; При блеске празднества, при звуке громких лир, Зоилы подвиг наш и рвенье осуждали: Искусство, пышность, вкус и прелестей собор — Всё сделалось виной их споров и укор! Не угодишь ничем умам, покрытым тьмою, И, право, не грешно смеяться над молвою! Какой-то новый Крез, свой написав портрет, Обжорливых друзей к обеду приглашает: Богатым искони ни в чем отказа нет. Друзья съезжаются — хозяин ожидает, Что будут славного художника хвалить, Известного давно искусством, дарованьем; Но сборище льстецов кричит с негодованьем, И точно думая тем Крезу угодить, Что в образе его малейшего нет сходства, Нет живости в лице, улыбки, благородства. Послушный Апеллес берет портрет домой. Чрез месяц наш Лукулл дает обед другой; Друзья опять на суд. Дворецкий объявляет, Что барин нужного курьера отправляет И просит подождать. Садятся все кругом; О мире, о войне вступают в разговоры; Европу разделив, политики потом На труд художника свои бросают взоры, «Портрет, — решили все, — не стоит ничего: Прямой урод, Эзоп, нос длинный, лоб с рогами! И долг хозяина предать огню его!» — «Мой долг не уважать такими знатоками (О чудо! говорит картина им в ответ): Пред вами, господа, я сам, а не портрет!» Вот наших критиков, мой друг, изображенье! Оставим им в удел упрямство, ослепленье. Поверь, мы счастливы, умея дар ценить, Умея чувствовать и сердцем говорить! С тобою жизни путь украсим мы цветами: Жуковский, Батюшков, Кокошкин и Дашков Явятся вечерком нас услаждать стихами; Воейков пропоет твои куплеты с нами И острой насмешит сатирой на глупцов; Шампанское в бокал пенистое польется, И громкое ура веселью разнесется. <1815>

283

Когда я думаю о тех оскорблениях, которые приходится сносить поэтам, я удивляюсь тому, что среди них находятся отважные настолько, чтобы презирать невежественность толпы и опасную цензуру полуученых, которые иногда искажают суждение публики. Лесаж (франц.). — Ред.

271. ЛЮБЛЮ И НЕ ЛЮБЛЮ

Люблю я многое, конечно, Люблю с друзьями я шутить, Люблю любить я их сердечно, Люблю шампанское я пить, Люблю читать мои посланья, Люблю я слушать и других, Люблю веселые собранья, Люблю красавиц молодых. Над ближним не люблю смеяться Невежд я не люблю хвалить, Славянофилам удивляться, К вельможам на поклон ходить. Я не люблю людей коварных И гордых не люблю глупцов, Похвальных слов высокопарных И плоских, скаредных стихов. Люблю по моде одеваться И в обществах приятных быть. Люблю любезным я казаться, Расина наизусть твердить. Люблю Державина творенья, Люблю я «Модную жену», Люблю для сердца утешенья Хвалу я петь Карамзину. В собраньях не люблю нахалов, Подагрой не люблю страдать, Я глупых не люблю журналов, Я в карты не люблю играть, И наших Квинтильянов мнимых Суждений не люблю я злых; Сердец я не люблю строптивых, Актеров не люблю дурных. Я в хижине моей смиренной, Где столько горя и забот, Подчас, Амуром вдохновенный, Люблю петь граций хоровод; Люблю пред милыми друзьями Свою я душу изливать И юность резвую с слезами Люблю в стихах воспоминать. <1815>

272. К*** («Я грешен. Видно, мне кибитка не Парнас…»)

Cujus autem aures veritati clausae, ut ab amico verum audire nequeant, hujus salus desperanda est.

Cicero [284]

Я грешен. Видно, мне кибитка не Парнас; Но строг, несправедлив карающий ваш глас, И бедные стихи, плод шутки и дороги, По мненью моему, не стоили тревоги. Просодии в них нет, нет вкуса — виноват! Но вы передо мной виновнее стократ. Разбор, поверьте мне, столь едкий — не услуга: Я слух ваш оскорбил — вы оскорбили друга. Вы вспомните о том, что первый, может быть, Осмелился глупцам я правду говорить; Осмелился сказать хорошими стихами, Что автор без идей, трудяся над словами, Останется всегда невеждой и глупцом; Я злого Гашпара убил одним стихом, И, гнева не боясь варягов беспокойных, В восторге я хвалил писателей достойных! Неблагодарные! О том забыли вы, И ныне, не щадя седой моей главы, Вы издеваетесь бесчинно надо мною; Довольно и без вас я был гоним судьбою! В дурных стихах большой не вижу я вины; Приятели беречь приятеля должны. Я не обидел вас. В душе моей незлобной, Лишь к пламенной любви и дружеству способной, Не приходила мысль над другом мне шутить! С прискорбием скажу: что прибыли любить? Здесь острое словцо приязни всей дороже, И дружество почти на ненависть похоже. Но боже сохрани, чтоб точно думал я, Что в наши времена не водятся друзья! Нет, бурных дней моих на пасмурном закате Я истинно счастлив, имея друга в брате! Сердцами сходствуем; он точно я другой: Я горе с ним делю; он — радости со мной. Благодарю судьбу! Чего желать мне боле? Проказничать, шутить, смеяться в вашей воле. Вы все любезны мне, хоть я на вас сердит; Нам быть в согласии сам Аполлон велит. Прямая наша цель есть польза, просвещенье, Богатство языка и вкуса очищенье; Но должно ли шутя о пользе рассуждать? Глупцы не престают возиться и писать, Дурачить Талию, ругаться Мельпомене; Смеемся мы тайком — они кричат на сцене. Нет, явною войной искореним врагов! Я верный ваш собрат и действовать готов; Их оды жалкие, забавные их драмы, Похвальные слова, поэмы, эпиграммы, Конечно, не уйдут от критики моей: Невежд учить люблю и уважать друзей. 1816

284

Чьи уши закрыты для истины до такой степени, что они не в состоянии услышать слова правды, произносимые другом, для того нет надежды на благополучие. Цицерон (лат.). — Ред.

273. НАДПИСЬ К ПОРТРЕТУ В. А. ЖУКОВСКОГО

Он стал известен сам собой; На лире он любовь, героев воспевает; Любимец муз соединяет Прекраснейший талант с прекраснейшей душой. <1817>

274. К НОВЫМ ЗАКОНОДАТЕЛЯМ ВКУСА

Хвала вам, смелые певцы и стиходеи. В поэзии теперь нам кодекс новый дан: Гораций и Парни — пигмеи, А Пумпер Никель — великан! 1824

275. ЭКСПРОМТ НА ПРОЩАНИЕ С ДРУЗЬЯМИ А. И. И С. И. Т<УРГЕНЕВЫМИ>

Прощайте, милые друзья! Подагрик расстается с вами, Но с вами сердцем буду я, Пока еще храним богами. Час близок; может быть, увы, Меня не будет — будьте вы! 1825

276. ЭКСПРОМТ НА ОТЪЕЗД Н. М. КАРАМЗИНА В ЧУЖИЕ КРАИ

Дельфийский бог, венец тобою дан Историку, философу, поэту! О, будь вождем его! Пусть, странствуя по свету, Он возвратится здрав для славы россиян! Май 1826