Поэты 1820-1830-х годов. Том 2

Тимофеев Алексей Васильевич

68. ФИВСКИЙ ЦАРЬ

1

Лишь день я на престоле Фивы, Но Ель-Молук зовет меня В приют свой тесный, молчаливый. Там чудная, вещают, скрыта Обитель от сиянья дня; Там саркофаг иссечен из гранита, И барельеф пред главными вратами Искусно вылит золотой, Где солнце, боги, царь с подъятыми руками… Там Озирис в ероглифах вещает, И с ястребиной головой Бог Фре владычества ряд длинный обещает…

2

Лишь день я на престоле Фивы… Зачем же на сердце мне горесть наводить? Вокруг меня сонм радостей игривый… Вокруг меня еще все жизнью полны, И сам я, царь, лишь начинаю жить… Вокруг меня моих народов волны!.. О, что в бессмертии мне дальном, В твоих таинственных заветах, Озирис? В твоем величьи погребальном? Что свет златых лампад пред яркою денницей! Над кем, о Фре, твои гадания сбылись За тою грустною, гранитною гробницей? Часы прикованы в обители печали, А здесь они так весело бегут!

Здесь нет богов, но жизнь нам боги ж дали!.. Лети же, яркая, без грусти, без тревоги! Еще успеем мы к Атму предстать на суд, Где жребий прорекут не смертные, а боги; Где после кратких дней ждет долгая отплата; Есть казнь — обещаны Элизия поля, Где всё печальное утратим без возврата. Жрецов предания всегда красноречивы!.. Там нет тебя, о Нил, о Фивская земля! И первый день еще я на престоле Фивы! 1832

69. СЕВЕРНЫЙ ПЕВЕЦ

(С. П. Ш<евыреву>)

Где был наш северный певец? Он был в Италии прекрасной; Зрел Альпов ледяной венец И свод небес, как яхонт, ясный; Средь померанцевых садов Блуждал, исполнен сладкой неги; Пил нектар пурпурных гроздов И — вспоминал родные снеги! Что делал северный певец? Искал он в Риме Рим великий… И встал пред ним гробов жилец В лице отживших царств владыки, Исчез язык, упала длань, В ярме державшая полмира, Но мир искусству платит дань У ног разбитого кумира. Что слышал северный певец? Не древний клич воинской славы; Ему на взморий гребец Пел Тасса звонкие октавы. В луне, по изумрудам струй, В гондоле быстро он катился — И в нем, как свежий поцелуй, Октавы русской звук родился. Что видел северный певец? Он зрел антики Вилла-Новы, Ваянья дивные, резец И мрамор дышащий Кановы; Под смелым куполом Петра Не раз он духом окрилялся И в Ватикане до утра Пред Рафаэлем забывался. Где ж ныне северный певец? Теперь он снова между нами, И на главе его венец Украшен южными цветами. Он наш, он смело превозмог Красавиц Тибра взгляд огнистый И для друзей, для муз сберег Души и сердца пламень чистый. 1833

70. АТТИЛА

Был ночью вырыт ров глубокий, В него тяжелый гроб упал; Не вскинут холм над ним высокой, И след могилы одинокой Прилежно заступ заровнял. И тризны не было урочной! По мертвом липец не ходил; Не заклан с сбруею восточной Любимый конь; лишь ветр полночный Один в широком поле выл. Два раза, месяца в сияньи, Сверкнул карающий кинжал; Раздались вопли: кто-то пал! И призрак в пышном одеяньи В туманах ночи пробежал. Чей гроб? Кто мести совершитель? Сей тайны некому постичь. Наутро в стане плач и клич: «Угас народов истребитель, Аттила грозный, божий бич!» Кинжал не выдал, ночь смолчала, Где втайне гроб тройной зарыт; И тот спокойно, тихо спит, Чья жизнь, как буря, бушевала, Над кем проклятие гремит. 1833

71. САЛЬВАТОР РОЗА

И пастырь зрел не раз резвивое дитя В пещерах Баии, холмов на злачном скате, В развалинах божниц, где солнца луч, блестя, Дрожит поверх столбов, зарытых в винограде. Там, в зыбком пурпуре и гроздий, и цветов, Усталый, отдыхал возлюбленник богов. Но чаще средь полей бесплодных Сольфатара, Под лавром высохшим приюта он искал, И в полдень, утомясь от солнечного жара, На лаву хладную главу свою склонял: Струились локоны с ланит, светлей денницы, И дивный сон сходил на длинные ресницы. 1833

72. Н. М. ЯЗЫКОВУ («В былые дни, поклонник Феба…»)

В былые дни, поклонник Феба, Я пламенно молил у неба, Чтобы в моей груди младой Не угасал огнь думы сладкой, Чтоб муза рифмою живой Шептала мне свой стих украдкой; Тогда в рассвете бытия Мечтой вся жизнь цвела моя. Блаженны были те мгновенья, Мир светских снов и упоенья Нежданных и завидных встреч! Всё, всё прошло волною шумной — И сердца пыл, увы, безумный, И вдохновительная речь, И то, чем дух ласкался юный, Чем жили, трепетались струны!.. Теперь, как странник, на дорогу Глядя, твержу я: «Слава богу! Мой дальний путь пройден, за мной…» Но дум исчезнул рой крылатый, Холодный опыт, мой вожатый, Меня уводит в мир иной, Там, циркуль взяв для измеренья, Стопою ценит вдохновенья!.. Но ты, Языков, пробудил Тот огнь, что я в груди таил; На вызов твой красноречивый, Поэт, кому в святой тиши Знакомы радости души, Восторгов дивные порывы, — На вызов твой я ожил вновь Петь юность, дружбу и любовь. Прими ж, певец мой благодатный, Стих дружбы нелицеприятный! Да посетит твой мирный кров Здоровье — спутник вдохновенья! Дай вновь нам слышать песнопенья, Восторг, разгул и шум пиров, И кверху поднятые чаши, Вино — былые годы наши! Ноябрь 1834

73. АНТИАСТРОНОМ

Пусть астрономы говорят — Морочить им не стыдно! — Что солнцев тысячи горят, — Нам всё одно лишь видно; Что сонмы звездны в высоте, Сгорев, потухнут разом, Что все мы заперты в звезде, Вокруг облитой газом. Ведь им рассказывать простор! Кто смерит неба стенки? По мне, всё это — тонкий вздор, Как пар кометы Энки. От нас до тверди далеко, Мы звезд видали ль диски? Хоть заберемся высоко, Всё будем к ним не близки. Земное, право, ближе к нам, И тут подчас проруха: Фалеса, говорят, из ям Таскала вверх старуха. А всё от звезд… И что за цель Глазеть на огневые? Они за тридевять земель Пусть будут хоть тройные. Когда бы нам творец судил, Окончив дней теченье, Быть вновь жильцами тех светил — Всё было б впрок ученье. Но жажда истомит в Луне, Юпитер долго в стуже, На Солнце весь сгоришь в огне, В других планетах — хуже. Лишь дух слетит, как блеск из глаз, К возжегшему денницу, Земля уложит остов наш В безмолвную ложницу, И кости будут чернозем: Там силой благодатной, Быть может, процветет на нем Цвет дивно ароматный. Но в цвете том не быть душе,— Хоть море выдь из брега, Хоть ветерок поверх дыши Лучей весенних негой, Хоть светлым жемчугом роса Осыпься в венчик зыбкий,— Он запах выльет в небеса Без скорби, без улыбки. Друзья! пока играет кровь, Рассудок светел думой, И в сердце ластится любовь, Оставим бред угрюмый. Пусть спорит астроном до слез: «Родятся гроздья паром!» Мы выжмем гроздья зыбких лоз, Ему ж все лозы — даром. 1834

74. ОКА

Стонет, воет и клокочет Шумноволная Ока! Знать, под льдом проснувшись, хочет Поглядеть на облака, Развернуться на свободе, Солнце в лоно заманить И на ясной на погоде Струи светлые развить. Чу! как шумно, грозно бьется! Но могучей лед трещит, Сребропенный вдаль несется, Как в боях разбитый щит. Брег дрожит, испуга полный!.. Но, светла и широка, Горделиво плещет волны Полногрудая Ока. В солнце струи золотые, Словно локоны, блестят, Словно очи голубые, Небом полные, горят. И роскошна как денница, И белее серебра… Не вверяйся! Чаровница — Волги юная сестра! Пылко свежими устами Зацелует, обольнет, Хохоча, зальет волнами И в пучину унесет. Вопль и крик твой — всё напрасно. Дай красавице Оке, Дай возлечь ей, сладострастной, На зыбучем на песке, И тогда отважно, смело, Как орел, любуйся ей! Развевай свой парус белый! Шли станицы кораблей! Будет вся тебе покорна, Как голубица кротка, И заснет, шепча у челна, Тихоструйная Ока. Апрель 1835 Муром

75. ЧУДНАЯ БАНДУРА

Гуляет по Дону казак молодой; Льет слезы девица над быстрой рекой. «О чем ты льешь слезы из карих очей? О добром коне ли, о сбруе ль моей? О том ли грустишь ты, что, крепко любя, Я, милая сердцу, просватал тебя?» «Не жаль мне ни сбруи, не жаль мне коня! С тобой обручили охотой меня!» «Родной ли, отца ли, сестер тебе жаль? Иль милого брата? Пугает ли даль?» «С отцом и родимой мне век не пробыть; С тобой и далече мне весело жить! Грущу я, что скоро мой локон златой Дон быстрый покроет холодной волной. Когда я ребенком беспечным была, Смеясь, мою руку цыганка взяла. И, пристально глядя, тряся головой, Сказала: утонешь в день свадебный свой!» «Не верь ей, друг милый, я выстрою мост, Чугунный и длинный, хоть в тысячу верст; Поедешь к венцу ты — я конников дам: Вперед будет двадцать и сто по бокам». Вот двинулся поезд. Все конники в ряд. Чугунные плиты гудят и звенят; Но конь под невестой, споткнувшись, упал, И Дон ее принял в клубящийся вал… «Скорее бандуру звончатую мне! Размыкаю горе на быстрой волне!» Лад первый он тихо и робко берет… Хохочет русалка сквозь пенистых вод. Но в струны смелее ударил он раз… Вдруг брызнули слезы русалки из глаз, И молит: «Златым не касайся струнам, Невесту младую назад я отдам. Хотели казачку назвать мы сестрой За карие очи, за локон златой». Апрель 1835

76. БИТВА В ДУБРАВЕ

Du stig nu s"a vackert till sadel och h"ast, L"at inte gullsporrarne klinga. «Ung Hillerstr"om» [37]

«В седло! На коня! Не бренчи, не звени Своей раззолоченной шпорой! Подпруга надежна, не лопнут ремни; Чрез мост устремися в бег скорый!» Конь взвился под смелым. Вот в роще уж он, С седла слез при блеске денницы. Его наезжают от разных сторон Семь братьев любимой девицы. «Здорово, приятель! Отколе теперь? Где был ты сегодня так рано?» — «На ловлю поутру взманил меня зверь: По следу я ехал поляной». «А где же борзая? Что ж нет соколов? Или не потешило поле?» — «Товарищу отдал я утренний лов, А сокол летает по воле». С коней все. Кроваво на солнце горят Мечи в позлащенной оправе. Удар за ударом… и мертвы лежат Все семеро братьев в дубраве. На сивого снова взлетел он коня, К любезной путь смело направил: «Ждала ль ты так скоро, друг милый, меня? Тебя я в кручине оставил. Тяжелую новость я должен сказать! Не плачь, не предайся печали! Семи твоих братьев тебе не видать: В дубраве, в бою они пали!» «О, пусть моих братьев мне ввек не видать, Когда они в битве все пали! Ты всех мне заменишь! И слез проливать С тобой я не стану в печали!» Апрель 1835

37

Ты так красиво вскочил в седло на коня, что даже не зазвенели златые шпоры. «Молодой Хиллерстрём» (шведск.). — Ред.