Поэты 1820-1830-х годов. Том 2
Шрифт:
В 1827 году он первый раз выступил в печати с поэмой «Аннибал на развалинах Карфагена», вызвавшей неодобрительные отклики в журналах. П. А. Вяземский в своей рецензии («Московский телеграф», 1827, № 10), похвалив «несколько хороших и сильных отдельных стихов», «некоторый жар в выражении» [86] , отметил несообразность, положенную в основу произведения: на развалинах Карфагена скитался не Ганнибал, а Марий.
Фактом первостепенной важности в литературной биографии молодого Струйского была его увлеченность творчеством и личностью Байрона, с произведениями которого он знакомился в английских оригиналах. В 1829 году молодой поэт публикует в «Галатее» за подписью «Трилунный», отныне ставшей его постоянным литературным псевдонимом [87] , перевод отрывка из байроновского «Гяура». Вслед за тем в том же журнале появляется поэма Струйского «Осада Миссолонги», носившая подзаголовок: «Подражание байроновой поэме „Осада Коринфа“». В 1830 году — очевидно, уже после своего переезда в Петербург — Трилунный печатает в «Литературной газете» перевод отрывка из «Чайльд-Гарольда», а в 1832 году два фрагмента из поэмы «Байронова урна», посвященной Байрону — глашатаю прав человека, борцу за свободу Греции. «Телескоп» известил о подписка на это произведение, но оно не вышло в свет, может быть из-за цензурных затруднений [88] .
86
П. А. Вяземский, Полн. собр. соч., т. 2, СПб., 1879, с. 57.
87
Происхождение
88
К этой догадке приводят многочисленные отточия — надо полагать, следы цензурных купюр, встречающиеся уже в первой главе поэмы («Телескоп», 1832, № 7, с. 454–467).
Байронизм Трилунного не был дешевым фразерством, как это нередко случалось в его время. Он несомненно вытекал из отношений поэта к современному обществу. Судя по всему, они были отчужденные, неприязненные, вносившие дисгармонию в его собственное сознание. «Я нахожу в своем сердце неисчерпаемый источник печали» [89] ,— писал Трилунный. Мрачный взгляд на жизнь, усвоенный им, был не позой, а подлинным выражением его личности.
В своих стихах Трилунный не ограничивается абстрактными вещаниями о несовершенстве человеческой жизни. В них нередко встречаются колкие выпады с довольно конкретным социальным адресом. Сатира эта чаще всего импульсивна, а порой и легковесна, но игнорировать ее значение — особенно в эпоху спада гражданской активности, какой были 30-е годы, — неверно. В ряде стихотворений Трилунный ополчается против господствующего в обществе преклонения перед материальной силой, богатством, против обладателей этой силы — высокопоставленных бюрократов, вельмож, против паразитического существования светской молодежи. Привлекательной особенностью Трилунного-поэта был и его отчетливо выраженный демократизм — искреннее сочувствие многотрудной доле «поселян», городской бедноте, социально униженным и неполноправным людям (поэма «Картина», «Шарманка», «Кормилица», «Две встречи» и другие). В этом отношении его творчество представляет весьма любопытную параллель поэзии Полежаева, с которой он перекликался и мотивами, и образами, и даже ритмикой своих стихов.
89
«Выдержки из записной книжки». — «Северные цветы на 1831 год», СПб., 1830, с. 262.
Весной 1830 года из печати вышла книга под заглавием: «Стихотворения Трилунного. Альманах на 1830 год». В нее вошли отрывки из поэмы «Картина», лирические стихотворения и статья «О музыке и поэзии». Слово «альманах» в заглавии авторского сборника звучало необычно, но оно соотносилось с характером поэтического творчества Трилунного, мозаичного и фрагментарного по самой своей сути. Показательна в этом отношении поэма «Картина».
В известных нам отрывках из «Картины» — тех, которые вошли в «Альманах», и тех, которые появились в журналах, — трудно уловить какое-либо подобие сюжета или плана. Как видно, замысел поэмы сводился к созданию «картины» всего духовного мира автора, отождествляемой с «картиной» мироздания. Работа над произведением привела к созданию ряда разрозненных эскизов. В обычных для Трилунного неладах с композицией, из-за которых этот, как и некоторые другие его замыслы, остались нереализованными, сказался не только недостаток дарования. Свойственное поэту стремление к универсальному охвату бытия, не поставленное в определенные жанровые и тематические границы, само по себе вызывало деструктивную тенденцию в его творчестве. На периферии романтической поэзии 30-х годов это было весьма распространенным явлением.
Трилунный пытался выразить свой внутренний мир и в других видах творчества. Он то принимался за беллетристику (роман и повесть), то за пьесы, то за журнальные статьи. Не менее страстным увлечением Трилунного была музыка, которой он заплатил дань в качестве музыканта, композитора и музыкального критика. В середине 30-х годов поэт со свойственным ему пылом заинтересовался живописью. Подвизался он также на поприще художественной критики.
В 1833 или 1834 году Трилунный берет отставку (с 1831 года он числился младшим помощником столоначальника в III отделении департамента министерства юстиции) и отправляется в двухгодичное странствие по Западной Европе (Италии, Швейцарии, Франции, Германии). Во Флоренции он неожиданно столкнулся с Вяземским, который впоследствии вспоминал: «Струйский был небогатый чиновник: поэтическое влечение уносило его в далекие края… Он кое-как бережливостью своею сколотил из скудного жалованья небольшую сумму и отправился… путешествовать в буквальном смысле этого глагола, — и едва ли не обходил он пешком всю Европу [90] ».
90
П. А. Вяземский, цит. изд., с. 58.
Опьяненный заграничными впечатлениями, Трилунный по возвращении на родину с головой окунается в литературу, музыкальную жизнь, театр, живопись. В печати появляются его путевые записки, новые стихотворения, повести («Преобразование» и «Атаман Косолап»), обзоры музыкальных спектаклей, картинных галерей, вернисажей, статьи о современной музыке. В 1837 году выходят «Мелодии» — небольшой альбом, заключающий в себе шесть романсов и песен. Трилунный был автором музыкальных текстов, стихотворные, кроме двух (Пушкина и Вяземского), принадлежали также ему.
Трилунного, как сообщает Е. Бобров, превосходно осведомленный в семейной хронике Струйских, влекло к богеме [91] . Любопытные подробности о нем передает В. Бурнашов. По его словам, Трилунный «отличался какими-то странными манерами, благодаря которым его легко можно было принять за сумасшедшего или, по крайней мере, за исступленного, за меланхолика, вообще за человека вне нормы. Движения его были часто излишне порывисты, он являл примеры странной рассеянности в туалете своем… Вообще он казался молодым стариком» [92] .
91
Е. Бобров, Семейная хроника рода Струйских в связи с биографией А. И. Полежаева. — «Русская старина», 1903, № 8, с. 272.
92
Петербургский старожил (В. Бурнашов), Мое знакомство с Воейковым в 1830 году. — «Русский вестник», 1871, № 10, с. 628.
В сезон 1840–1841 годов была поставлена одноактная опера Струйского «Параша сибирячка» (на сюжет одноименной мелодрамы Н. А. Полевого), равнодушно принятая публикой. Ф. А. Кони, лично знавший и автора оперы, и его брата Полежаева, был единственным, кто откликнулся сочувственной рецензией на эту постановку [93] .
Взвешенную характеристику музыкального дарования Струйского дал встречавшийся с ним в начале 40-х годов композитор Ю. К. Арнольд. С полным правом она может быть распространена и на его поэтическое творчество. По словам Арнольда, Струйскому не хватало «фундаментального, систематического критериума… Вследствие того в сочинениях его выказывалось смешение разнородных стилей, подражание манере известных образцов… а в тех местах, где ему хотелось быть самостоятельным, вышеупомянутое отсутствие критериума, не дав ему находить соответствуемую форму для зародившейся невзначай, иногда даже действительно грандиозной идеи, приводило его всегда лишь к несообразным с самим искусством причудливостям» [94] . В подтверждение своего мнения Ю. К. Арнольд указывал в особенности на неоконченную музыкальную драму Струйского «Колизей». «Мозг его, — продолжает Арнольд, — не в силах был вынести этот напор огромной массы не приведенных в должный порядок разнородных идей и фантазий, в которых часто являлась грандиозность воззрений, перемешанная с мелочностью…» [95]
93
«Литературная газета», 1841, 9 января, с. 13–16.
94
Юрий Арнольд, Воспоминания, вып. 2. М., 1892, с. 181.
95
Там же, с. 181.
Струйский, по свидетельству того же мемуариста, к концу 40-х годов «впал в помешательство, для лечения от которого он был отвезен своим братом (Сергеем) в Париж, в дом умалишенных, где и умер…» [96] По некоторым данным, это случилось в 1856 году.
163. ОТРЫВОК ИЗ ПОЭМЫ «КАРТИНА»
96
Там же. В «Записках» А. О. Смирновой упоминается, что Струйский кончил свои дни «в меланхолии» в «сумасшедшем доме» в Оверне (Франция) («Русский архив», 1895, т. 2, с. 192).
97
Здесь разумеются под Митрофанушками те недоросли, которые, по милости своих предков пользуясь всеми правами своего звания, не хотят служить своему отечеству. Не исключаю из сего числа и тех стариков, которые во всю свою жизнь не сказали и трех слов по-русски. Благодаря попечению правительства у нас выводятся подобные граждане. Пора бы, кажется, нам знать, что для величия России недостает ей одного только благородного самолюбия.
98
Здесь можно бы упомянуть и о тех полугерманцах, которые в каждой литературной безделушке видят отражение целого века и пишут так глубокомысленно, что даже сами себя не понимают… Но… чтоб гусей не раздразнить.
99
Может быть, галломаны скажут: «Пора перестать проповедовать руссицизм! Крылов и Грибоедов напрасно истощали свои усилия!» Согласен с вами, но каждый писатель, от первого до последнего, должен вам твердить одно и то же, покуда вы не поймете, о чем вам говорят.