Поэты Урала. Антология в двух томах. Том 1
Шрифт:
Пожарский с Мининым подняли войско,
твои же ратники вставали в строй
и первыми сражались по-геройски.
Уральской саблей ворогов рубал
Денис Давыдов в честь родного края,
уральской ковки солнечный металл
играл в руке Василия Чапая.
Отсюда
от Уральского хребта,
бежал Колчак, разбойник и меняла,
и каждая страдальная верста
его кровавый след запоминала.
Когда, грозя
фашистский зверь решил к Москве
пробиться —
твои,
Урал,
надежные сыны
пришли на помощь матери-столице.
И надо только в памяти сберечь,
как под Смоленском
в утреннем тумане
прямой наводкой сыпали картечь
кунгурцы,
кудымкарцы,
чусовляне.
Урал! Урал!
недаром пушкари
гордятся родословной,
как победой.
Остановись,
с любым поговори —
и не уснешь до самой до зари,
взволнованный вечернею беседой.
II. НА МИРНОЙ ТРАВЕ ПОЛИГОНА
Сегодня особенно тих и печален
уральский закат над вершинами бора.
Певучие звуки дневных наковален
расплавились в море цветного набора.
Как редок он здесь,
этот час безмятежный!
Притих зачарованный труженик-город.
Но вдруг заколдованный
воздух прибрежный
качнулся, немыслимой силой распорот.
Теперь уже громы помчатся с разгона,
хоть уши зажми, хоть шепчи заклинанья.
На мирной, на влажной траве полигона
опять и опять начались испытанья.
— Еще раз! Еще раз! —
хмельной, потрясенный,
кричу я во тьме пушкарю молодому.
Кричу и бегу по дорожке бетонной
навстречу летящему новому грому.
Удар за ударом,
удар за ударом.
Впиваются в небо тугие спирали.
Нет, в песнях Урал прославляют
недаром,
недаром несется молва об Урале.
— Еще раз! Еще раз! —
удары крепчают.
Один одного тяжелее и тверже.
За Керчью, под Яссами нам отвечают,
ответы грохочут под древнею Оршей.
С Урала на запад летят эшелоны,
груженные страшным стальным урожаем.
Приветливым словом, глубоким поклоном,
с великой надеждой мы их провожаем.
Гремит перекличка широкого боя.
Окрестности неба в багровом покрове.
Седой «бог войны» с огневой бородою
нахмурил суровые, дымные брови…
1943
ПРЯМЫЕ
Сестре Марии
Кургана улицы прямые!
Увидев вновь вас, понял я
с особой ясностью впервые,
что это родина моя.
Все тот же дом последний с края
все та же верба сторожит.
Здесь дым младенчества витает
и прах родительский лежит.
Босыми шлепая ногами
по теплой пыли городской,
я здесь пронес сиротства камень
и холодок любви мирской.
Но я ничуть не укоряю
ни мрак нужды, ни холод зим,—
я все теперь благословляю
и все считаю дорогим.
Здесь знаю я любые вышки,
любой забор, любой квартал,
здесь я читал еще не книжки,
а только вывески читал.
Я здесь могу найти вслепую
любое прясло с деревцом,
любую лесенку, любую
калитку с кованым кольцом.
Здесь дождевой порою вешней
на толстых сучьях тополей
крепил я легкие скворечни,
гонял со свистом голубей.
Да, я люблю любовью давней,
без всякой ложной похвальбы,
и эти створчатые ставни,
и телеграфные столбы,
и крыш убранство жестяное,
и звон бубенчиков в ночи,
и в небо ввинченный ночное
бурав пожарной каланчи.
Прямые улицы Кургана!
Я вновь и вновь на вас смотрю
и говорю вам без обмана,
как сестрам брат, вам говорю:
— Хотя внезапная разлука
и разделила вас со мной,
мне не забыть родного звука,
метели посвист ледяной.
И если есть во мне хоть малость
того, что следует беречь,
так это ваша власть сказалась
и отложилась ваша речь.
И если ярость азиата
во мне, как брага, разлита,
так это ваша виновата
сквозная даль и прямота.
1946
ПЕЙЗАЖ
Все заиндевело и закуржавело —
ни стволов не видать, ни ветвей.
Замело, затянуло кружево
присмиревший лес до бровей.
Тонким гарусом сосны вытканы.
А попробуй задень едва —
рассыпными клубами-свитками
полетят, полетят кружева,
неожиданною порошею
сядут ласково на плечо.
— Красота! — я кричу прохожему,—