Поездка в горы и обратно

Слуцкис Миколас

— Оторвите! 3-задушит! Гурам, спасай! Теперь уже меня, ч-черт вас побери, спасайте! — из последних сил давится смехом Рафаэл, садясь прямо на землю. — Гурам, тащи ее за ноги. Поцарапалась, ушиблась, но жи-живая… Лезут в горы к-кому не лень. Да оторвите же ее от меня наконец!

— Пусть муж… Вот ее муж! — Чья-то цепкая рука, уж не хозяйки ли, тянет Алоизаса в середину круга.

Алоизас скребет пальцами щеки. Ни людей, ни собак. Только та же гора, повисшая над селением. Едва делает он шаг, черное страшилище встает на дыбы. В лицо бьют теплые и холодные струи — дыхание страшного зверя. Ящер быстро заглатывает все тепло, горло сжимает ледяной холод, странно, что не

седеют инеем стволы яблонь и кусты роз. Скованный морозом, Алоизас не может выкрикнуть в пасть ящеру своего возмущения, своей ненависти. Чудовище все растет, закрывает небо. Это уже не зверь, не гора — слепая сила Вселенной. Непроницаемая гримаса извечного хаоса, на минуту превратившаяся в камень, землю и скупую растительность. Надоест притворяться вздыбившимся камнем — рухнет и раздавит крыши и яблони. Уж не мерещится ли мне, как Лионгине? Вставшая перед глазами Лионгина заставляет Алоизаса сдвинуться с места.

Надо идти, стучаться, подгоняет себя, издалека нацелившись на желтеющее окно флигелька. Там Рафаэл с Гурамом. Легче было бы вкатить по крутому склону валун, чем постучаться. Больше всего хотелось бы другого — биться головой о белесый круглый камень у забора, где днем так уютно сидеть, вперив взгляд в долину.

— Добрый вечер, генацвале, — приветливый голос заставляет его вздрогнуть. От стены беседки отрывается тень человека. Большая кепка, маленькое, как у белки, личико — так выглядит подошедший. Избавившаяся от страха мысль Алоизаса мигом подсказывает: их злополучный водитель! Уж лучше рухнули бы они тогда в пропасть! — Прошу прощения, что среди ночи желаю доброго вечера. Правда, что ваша жена заболела? Наш дом за селением! — Он машет рукой куда-то в сторону и вверх. То ли огонек там, то ли звездочка, не поймешь. Не дождавшись ответа, дергает Алоизаса за рукав.

— Ничего серьезного. — Алоизас не склонен делиться своими бедами с посторонними, однако прикосновение этого человека его не раздражает.

— Не сердитесь? Я снова со сливами. — В руках у парня мешочек.

— Значит, это ты… ты приносил? — Алоизаса качнуло, словно в него камнем угодили.

— Не волнуйтесь, уважаемый. Дедушка мой… Ему скоро сто. Это он велел. Чуть, говорит, дурак, жизни их не лишил… Ничего нет дороже жизни. Да мне и не трудно. Слово старшего для нас свято, генацвале.

Алоизас проглатывает горячий комок. Теперь легче переставлять ноги. Ничего нет дороже жизни? Ее жизни?

Желтое окно рядом.

Они молчали, будто в комнате пахло еловыми ветками и горящим воском. Сели неудобно — в ногах и головах кровати, друг против друга. Алоизас — белее белого, сидел прямо, черные очки мешали разглядеть его истинное состояние — покорность неизбежному и отвращение ко всему, в том числе к самому себе. Рафаэл откинулся в кресле, широко расставив ноги, усталость все еще давала о себе знать. Голова кренилась набок, словно он вот-вот заснет и свалится с кресла, однако на припухших губах блуждала слабая и необидная, но победная улыбка. Непроизвольная, она все же выражала и оправдание, и вызов. Красивый голос, уродливый шрам на щеке, а теперь вот еще эта улыбочка героя или чемпиона… Судьба развлекается, постоянно выделяя его из всех, подумал Алоизас. Словно не свое прожить родился — мучить и расстраивать жизнь другим. И в самом деле, что она, собственно, такое — его жизнь? Чувство превосходства, едва вспыхнув, тут же угасло. А твоя? Часть жизни Алоизаса — если не вся она — зависела в данный момент от этих толстых потрескавшихся губ, от их нелепой улыбочки, которая то вызов, то оправдание.

— Простите, что не даем вам

отдохнуть. Я пригласил вас по просьбе Лионгины, — выдавил из себя, хотя уже говорил это во флигеле и по дороге. Сам не знал, зачем прикрывается ее именем. У нее затмение. Она не отвечает за свои поступки. Так что последствия прихода Рафаэла падут на его голову.

— Ясно, — буркнул Рафаэл. Его несколько раздражали и фраза эта, и двусмысленность собственного положения.

— Кто тут… кто? — послышался шепот, будто некто тянулся на цыпочках и, приложив к глазам ладонь, старался разглядеть точку в мерцающей дали.

Рафаэл сменил позу, но молчал, не понимая литовских слов. Заговорить пришлось Алоизасу:

— У нас гость, дорогая. Рафаэл. Завернул узнать, как твое самочувствие.

— Да, да, я тут, — откашлялся Рафаэл, внезапно ощутивший неловкость, словно явился незваным.

— Пришел? Пришел наконец? Я так ждала тебя. Не уйдешь? Не оставишь меня?

Алоизаса ее шепот игнорировал — нет, она не считала его препятствием — просто его словно не было.

— Он тут… тут… а ты говорил… бросит, как тряпку… говорил… — Лионгина обсуждала радостную новость с невидимым собеседником, может, с мелькнувшей тенью Алоизаса, оспаривала его воображаемые мысли. — Пришел… ты пришел, — снова хлынула нежность на Рафаэла.

Она шептала зажмурившись, не шевелясь под одеялом, однако радость узнавания не была продолжением бреда. И не видя, она чувствовала Рафаэла. По запаху, по дыханию, по бессвязным словам человека, внезапно попавшего в ловушку. И еще по слабому аромату вина, пробивающемуся сквозь запахи лекарств.

— Все б-будет хорошо. — Рафаэл дрогнувшей рукой погладил одеяло, не смея дотронуться до высунувшейся из-под него ступни Лионгины. Жест этот должен был продемонстрировать — прежде всего ему самому, — что он ничего не боится.

— Да, да, фельдшер не особенно пугал, — поддержал Алоизас как можно корректнее, однако покосившись на руку Рафаэла, пытавшуюся присвоить себе лишь одному ему принадлежащее право прикасаться к Лионгине, и потому слегка дотронулся до ее груди. — Все будет хорошо. Но прежде всего мы должны благодарить вас, товарищ Хуцуев. — Фамилия вынырнула, как черная рыба глубин. Не место ей было тут.

— Н-ну, что там! Я ничего особенного… — великодушно и слегка бравируя этим, отмахнулся Рафаэл. Это движение помогло ему почувствовать себя свободнее. — Мы в горах родились, выросли. Для нас не впервой по ним лазить. Но она, б-бедняжка, натерпелась.

Она. Куда бы ни поворачивался разговор и мысли мужчин, все упиралось в нее. Она! Слабая, как нить паутины на ветру, и сильная своим неодолимым стремлением к какой-то, может, и ей самой не ведомой цели.

Еще раз скрестив взгляды на ней, ровно, чуть ли не притворно спокойно, дышащей, оба поняли: под запорошившим ее сознание слоем пепла тлеет костер. Вспыхнет засыпанное физической немощью пламя и сожжет их вынужденное согласие.

— Алоизас, добрый мой Алоизас! — вспомнила она о муже, словно окончательно избавилась от бреда, и он придвинулся ближе. — Не отпускай его, хорошо? Обещай, что не отпустишь.

— Рафаэл не уходит. — Он больше не осмелился назвать его Хуцуевым. И удивился, что почти благодарен за сомнительное ее доверие.

— Рафаэл! Неси, Рафаэл… Держи крепче, чтобы я не боялась… — Ей снова нужен был Рафаэл, его голос снова пробивался сквозь мрак и холод. — Чтобы косточки хрустели… Вниз не хочу… Вверх… где нет ничего… даже воздуха… Рафаэл! Где ты, Рафаэл?

Рафаэл зашевелился в кресле, снова откинулся. Победная улыбка, едва коснувшись губ, исчезла в искривившей лицо недовольной гримасе.