Поездом к океану
Шрифт:
Что из себя составляла его душа, Лионец, человек с потерянным на века прошлым, пока еще не знал. Вероятно, вид на маяк из большого окна. Или очаг, у которого Аньес так бесконечно давно сушила его одежду. Или огромный обеденный стол, предназначенный для большой семьи, за которым они тогда ужинали. Все это никуда не подевалось и было точно таким, как он помнил. Когда Анри первый раз пришел сюда, вот так же лил дождь, только холодный, ноябрьский. Ему было тепло и сытно. И он глядел на башню, испытывая странное чувство удовлетворения и облегчения, как после любви.
Когда Аньес сказала, в самую первую их встречу в Париже,
Когда Аньес уезжала, Юбер так и не решился ей признаться. Он и сам не понимал, зачем со всем этим пластается. Но невыносимой представлялась одна мысль о том, что однажды здесь все переделают, в этом месте, которое, оказывается, он как-то неожиданно осознал слишком дорогим, чтоб его отпустить.
Аньес он тоже не отпускал бы, пусть привязав к кровати, врезав в двери десяток замков и заколотивши окна, если бы не знал, что подобного она ему никогда не простит. А других средств удержать эту непостижимую женщину рядом у Лионца попросту не было. Может быть, потому что она не любила.
Но отдать этот дом… ее дом — другим? Тем, кто ничего не знает и не захочет узнать… Имея возможность предотвратить, Юбер позволить не мог. Он знал, как выглядят люди, которые пытаются избавиться от своего прошлого — довольно в зеркало поглядеть. А Тур-Тан из Аньес вырывали с мясом, и ей было столь больно, что он не видел иного пути, чем сделать все, чтобы его сохранить. Финистер у нее в крови. Нельзя пускать кровь без надобности, а стало быть — нужда была крайней.
А еще иногда Лионцу казалось, что единственное прошлое, которое он сейчас имеет, — это и есть маленькая деловитая бретонка с германским фотоаппаратом, которая зачем-то уехала что-то искать на другом конце света. Юбер был там и не нашел, вот и она не найдет. И непременно вернется. Куда ей возвращаться, черт бы подрал весь этот грязный, зловонный мир, в котором они лишь заложники обстоятельств и собственных сумасшедших желаний?
И потому теперь — фермер, а не булочник.
Словно услышав его мысли, тетушка Берта, пройдясь по гостиной, остановилась и решительно спросила:
— В отставку, как я понимаю, ты не идешь?
— В отставку, как я понимаю, ты не идешь?
— Исключено, — немного лениво ответил он. — Покуда не закончится война, я попросту не смогу.
— Ты так важен?
— Вряд ли меня можно сравнить с де Голлем в сороковом. Но мои знания и опыт нужны сейчас.
— Анри! Мне нет никакого дела до де Голля, Индокитая и всего остального! — вновь взвилась мадам Кейранн. — У тебя дырка в груди и железо в легких! А теперь еще и куча земли, с которой ты понятия не имеешь, как обращаться! Сейчас, когда столько наших друзей обанкротились… умудрился влезть в авантюру! У меня уже сердце в клочья от твоих похождений! Затем ли Виктор выбивался из сил, чтобы дать тебе и сестрам образование?
— Ну вот именно потому, что я не представляю, что делать с этой землей, а из армии увольняться у меня нет ни желания, ни возможности, я и позвал вас, — проигнорировав ее последний страдальческий возглас, ответил Анри и, понизив голос, многозначительно добавил: — Позвал прежде, чем писать Мадлен.
Берта Кейранн вздрогнула и подняла на него испуганные глаза, вдруг показавшиеся ему старыми. Но промолчала, ожидая, что дальше скажет ее названный племянник.
— Меня сейчас мало волнует эта земля, — продолжал он, — но я хочу сохранить дом таким, какой он есть, не дать ему прийти в упадок. Возможно, позже я буду готов решиться на большее, но сейчас так.
Юбер никогда в жизни не замечал за собой порывов к благородству. Даже, пожалуй, не считал, что оно в нем есть, это благородство. Он никогда не обращался к самому себе, двадцатилетнему, каким был до войны. Он даже и не помнил себя таким, который любил и которого было за что любить. С тех пор его учили лишь злу: ненависти, мести, свободе не сдерживать желания убивать. Даже история с Уилсоном и Гретой в его мыслях навеки осталась необъяснимым, но ярким пятном, когда он сам для себя впервые попытался обрести понимание, что жизнь, несмотря ни на что, продолжается. И уж точно не желанием помочь. Впрочем, Ноэлю Юбер не мог не помочь. Слишком уж многое они прошли вместе.
А вот какой он внутри? Какой была его суть до всего пережитого? Что из себя представлял Анри Юбер без формы и без необходимости рваться в бой?
Человек, выкупивший чужой дом, чтобы его сохранить, — кто он?
Или все это вросло уже окончательно?
— Ближайшее время, пока не окончится война, у меня будет совсем мало времени, чтобы даже просто наведываться сюда. И определенно нужен кто-то, кто станет здесь все поддерживать.
— И при чем тут моя Мадлен? — приняв совершенно непроницаемое выражение лица, уточнила тетушка Берта.
— Я хочу, если она согласится, пригласить их с Фабрисом в Тур-тан. Дать ей дело, которым она сможет заниматься. Что-то, что будет для нее дорого.
— Ты хочешь забрать ее от меня и увезти черт знает куда! — возмущенно вспыхнула мадам Кейранн. — Она никогда не согласится на такое!
— В зависимости от того, моя дорогая тетушка Берта, что вы ей на это скажете. Если будете возмущаться, как сейчас, она, конечно, останется с вами. Ждать днями мужа из его рейсов, помогать вам в отеле, читать книги… В общем, делать все, чтобы не бояться больше стен, в которых над ней издевались.
— Она счастлива, она успокоилась.
— Она не играет, она не может петь, она нашла мужа, чтобы вы были довольны. И у нее ничего нет своего, что захватило бы ее.
— У нее детей нет! — рассердилась Берта. — Детей, Юбер, называй это так, как оно называется! И это единственное, от чего она страдает. Ими Мадлен должна заниматься, а не твоей проклятой фермой!
— Она замужем всего три года. Все еще образуется, — без капли смущения ответил Юбер и двинулся к камину. Несмотря на лето, в доме было очень холодно. Да и само это лето вышло холодным, где тут хоть что-то согреть?