Поэзия Африки

Коллектив авторов

III

Слушай меня, Нью-Йорк! Пусть Гарлема черная кровь вольется в жилы твои, Пусть она маслом жизни омоет, очистит от ржавчины твои стальные суставы, Пусть вернет твоим старым мостам крутизну молодого бедра и гибкость лианы. Я вижу: возвращаются незапамятные времена, обретенное братство, примирение Дерева, Льва и Быка [353] . Грядут времена — и слово сливается с делом, сердце с разумом, буква со смыслом. Я вижу: реки твои заполнены плеском кайманов и ламантинов с глазами-миражами. И не нужно выдумывать новых Сирен. Только

раскрой глаза — и увидишь апрельскую радугу, Только уши раскрой — и услышишь господа бога, который под смех саксофона создал небо и землю в шесть дней, А на седьмой — потянулся, зевнул и заснул крепким сном усталого негра.

353

Примирение Дерева, Льва и Быка… — Сенгор говорит о временах правления Сундьяты (середина XIII в.). Согласно преданиям, Сундьята, происходивший из рода Кейта, по отцу имел своим тотемом-покровителем льва, по матери — буйвола, а первый из подвигов Сундьяты связан с деревом; мальчик вырвал с корнем баобаб и принес его к хижине матери. См. Сундиата. Мандингский эпос. Перевод с французского (М.—Л., «Художественная литература», 1963).

Чака

(Драматическая поэма для нескольких голосов)

Перевод Д. Самойлова

Погибшим банту

Южной Африки

Песнь первая

Под звуки траурного тамтама.

Белый голос

Здесь ты, Чака, подобный пантере, подобный зловонной гиене, Здесь, на земле распятый тремя ассагаями, ты, завещанный небытию. Вот хожденье твое по страстям. Пусть кровавые реки, что тебя омывали, послужат тебе искупленьем.

Чака

(лицо его спокойно)

Да, я здесь, и два брата со мной, два разбойника, два проходимца, Два глупца. Ха! Я здесь, но я не гиена, я Лев Эфиопии с поднятою головой. Я вернулся сюда! Я в стране лучезарного детства! Здесь должно завершиться хожденье мое.

Белый голос

Чака, зябко дрожишь ты в пределах крайнего Юга, а гневное солнце хохочет в зените. Для тебя — о черная тень среди белого дня — замолкли гобои воркующих горлиц. Один лишь мой голос, светлый клинок, пронзает твоих семь сердец.

Чака

Белый голос, голос заморских краев! Огонь очей моих изнутри освещает алмазную ночь. Мне не нужно сияния лживого дня. Грудь моя, словно щит, принимает удары упреков. Предрассветные росы на ветвях тамаринда предвещают явленье светила на прозрачных моих небесах. Я слушаю полуденное воркованье Ноливы и, ликуя, содрогаюсь до мозга костей!

Белый голос

Ха-ха-ха! Чака, смеешь ли ты говорить о Ноливе, о твоей нежно-прекрасной невесте, Чье сердце как масло, чьи глаза — лепестки остролистых кувшинок, чья речь — пенье ручья? Ты убил ее, нежно-прекрасную, и с нею убил свою совесть.

Чака

Э! Зачем говоришь ты про совесть!.. Да, я ее убил, когда она пребывала в лазурном краю сновидений. Да, убил бестрепетной дланью. Только вспыхнула узкая сталь в благоуханных зарослях подплечья.

Белый голос

Ага! Ты признался, о Чака! Так признайся тогда, что ради тебя погибли миллионы мужей и тысячи молочных младенцев и беременных жен. Ты, великий кормилец гиен и стервятников, песнопевец Загробных долин. Там, где ждали воителя, объявился мясник. И овраги разбухли от крови, и сочатся источники кровью, Одичалые псы воют в мертвых долинах, и в поднебесье кружат коршуны смерти. О Чака, Зулус, ты страшней, чем чума или жадный пожар сухолесья.

Чака

Да, гогочущий птичник! Да, голодная стая просянок! Да! Сотни блестящих полков, в шелковистых мохнатых зачесах, лоснящихся маслом, подобно надраенной меди. Я секиру занес в этом мертвом лесу, я поджег бесплодные заросли, Словно мудрый хозяин. Этот пепел удобрил осеннюю вспашку земли.

Белый голос

Как? Ни слова раскаянья…

Чака

Сожалеют о зле.

Белый голос

Величайшее зло — похитить сладость дыханья.

Чака

Величайшее зло — это слабость людского нутра.

Белый голос

Слабость сердца простительна…

Чака

Слабость сердца священна… А! Ты думаешь, я ее не любил, Золотистую деву, легче перышка, благоуханней бальзама, С бедрами испуганной выдры, с кожей, прохладной, как снега Килиманджаро [354] , Груди — поле созревшего риса, холмы благовонных акаций под ветром Восточным, Нолива, чьи руки как гибкие змеи и губы как малые змейки, Нолива, чьи очи — созвездья, при ней не надо луны и не надо тамтама, — Во мне ее голос и пульс лихорадочной ночи!.. Ты думаешь, я не любил! Да! Но эти бессчетные годы, это четвертованье на плахе годов и ошейник, который душил мою волю. Эта долгая ночь без сна… Я блуждал, как Замбезская кобылица, я скакал и брыкался, натыкаясь на звезды, я терзался неведомой болью, словно леопард мне впился зубами в загривок. Я б ее не убил, если б меньше любил… Нужно было бежать от сомненья, Забыть опьяненье от сладкого млека пылающих уст, от безумных тамтамов, от ночного биения крови, От нутра, где кипит раскаленная лава, от урановых копей моего сердца, От страсти к Ноливе — Во имя моего черного Народа, Во имя моей негритянской сути…

354

Килиманджаро— гора, высшая точка Африки (5895 м.).

Белый голос

Честное слово, Чака, ты просто поэт… или краснобай… или даже политик!

Чака

Гонцы доложили: «Они высадились на берегу, взяв отвесы, компасы, секстанты. Белокожие и светлоглазые, слишком грубая речь, слишком тонкие губы, Гром они привезли на своих кораблях!..» И тогда я превратился в рассудок и в твердую руку, я стоял — ни палач, ни солдат — Да, политик, как ты говоришь, а поэта убил я в себе, — я стоял человеком, готовым на подвиг. Да, я был одинок и был уже мертв, прежде всех, прежде тех, о ком ты теперь сожалеешь. Кто познает великие страсти мои?