Поэзия Латинской Америки

Коллектив авторов

Pollice verso [4]

(Воспоминания о тюрьме [5] )

Перевод В. Столбова

Да, я там был. И с головок обритой, С тяжелой цепью на ногах влачился Я среди змей, которые, на черных Грехах своих виясь, казались мне Червями теми, что с раздутым брюхом И липкими глазами в смрадном чане Средь бурой грязи медленно кишат. Я проходил спокойно мимо грешных, Как если б у меня в руках простертых, Как на молитву, белая голубка Раскрыла два широкие крыла. Очами памяти мне страшно увидать То, что однажды видел я глазами. Я судорожно вскакиваю, словно Бежать хочу от самого себя, От памяти, что жжет меня, как пламя. Кустарник цепкий память, а моя — Куст огненный. В его багряном свете Судьбу народа моего предвижу И плачу. Есть у разума законы, Порядок непреложный и суровый, Как тот закон, которому подвластны Река и море, камень и звезда. Миндаль, который веткою цветущей Мое окно от солнца закрывает, Из семени родился миндаля. А этот шар из золота литого, Наполненный благоуханным соком, Который девочка, цветок изгнанья, На белом блюде протянула мне, Зовется апельсин, и апельсином Он порожден. А на земле печали, Засеянной горючими слезами, Лишь древо слез и вырастет. Вина — Мать наказанья. Наша жизнь не кубок Волшебный, что по прихоти судьбы Несчастным

желчь подносит, а счастливым Токай кипучий. Жизнь — кусок вселенной, Она мотив в симфонии единой. Рабыня, за победной колесницей Бегущая, прикованная к ней Невидимыми узами навеки. И колеснице этой имя Вечность, Клубами пыли золотой сокрыта Она от глаз спешащей вслед рабы. О, что за страшный призрак! Как ужасна Процессия виновных. [6] Я их вижу, Они бредут в унынье, задыхаясь, По траурным полям пустыни черной. Там рощи без плодов, трава иссохла, И солнце там не светит, и деревья На землю не отбрасывают тень. В молчании они бредут по дну Огромного и высохшего моря. У каждого на лбу веревка, как ярмо На шее у быка, и за собою Рабов волочат — груду мертвых тел, Иссеченных тяжелыми бичами. Вы видите роскошные кареты И праздничные белые одежды, Коня-красавца с гривой заплетенной И узкий башмачок — темницей служит Не только ножке он, но и душе. Смотрите: иностранцы презирают Вас— жалкое и нищенское племя. Вы видите рабов! Как связку трупов Из жизни в жизнь, вам их влачить на спинах, И тщетно будете молить, чтоб ветер Несчастной вашей тронулся судьбой И ваше бремя в атомы развеял. Вздыми свой щит, народ! Поступок каждый Либо вина, которую в веках Ты понесешь, как рабское ярмо, Либо залог счастливый, что в грядущем Тебя от бед великих сохранит. Земля подобна цирку в Древнем Риме. У каждой колыбели на стене Невидимый доспех ждет человека. Пороки там сверкают, как кинжалы, И ранят тех, кто в руки их возьмет. И, как стальные чистые щиты, Блистают добродетели. Арена, Огромная арена наша жизнь, А люди — гладиаторы-рабы. И те народы и цари, что выше, Могущественней нас, взирают молча На смертный бой, который мы ведем. Они глядят на нас. Тому, кто в схватке Опустят щит и в сторону отбросит Иль о пощаде взмолится и грудь Трусливую и рабскую подставит Услужливо под вражеский клинок, Тому неумолимые весталки С высоких каменных своих скамей Объявят приговор: «Pollice verso!» И нож вонзится в грудь до рукоятки И слабого бойца прибьет к арене.

4

Pollice verso— пальцем вниз (лат.). — Жест, которым в древнем Риме зрители обрекали на смерть побежденных гладиаторов.

5

Воспоминания о тюрьме.— Имеется в виду испанская каторжная тюрьма на Кубе, где гаванский школьник Хосе Марти в 1871 г. отбывал наказание за революционную деятельность.

6

…Процессия виновных. —Марти считал рабовладение «первородным грехом» кубинского общества, за который должны расплачиваться новые поколения.

Ярмо и звезда

Перевод П. Глушко

Родился я во тьме, я мать сказала: «Цветок моих глубин, Властитель добрый. Итог и отблеск — мой и Мирозданья, Ребенок-рыбка в облике орла, Коня и человека, с болью в сердце Я подношу тебе два знака жизни, Свой знак ты должен выбрать. Вот ярмо — Кто изберет его, тот насладится: Покорный вол на службе у сеньоров Спит на соломе теплой и вкушает Обильные корма. А это, видишь, О тайна, мной рожденная, как пик, Горой рожденный, это знак второй, Он озаряет, но и убивает, — Звезда, источник света. Грешник в страхе Бежит от звездоносца, и, однако, Сам звездоносец в жизни одинок, Как будто он чудовищно преступен. Но человек, удел вода избравший, Становится скотом — в нем разум гаснет, И должен мир творить свой путь сначала. А тот, кто в руки взял звезду бесстрашно, — Творит, растет! Когда из чаши тела Он выплеснется, как вино живое, И собственное тело, словно яство, С улыбкой скорбной на пиру кровавом Подарит людям и отдаст священный Свой голос ветрам Севера и Юга,— Звезда в сиянье облачит его, И воздух над землею просветлеет, И он, не знавший страха перед жизнью, Во мгле взойдет на новую ступень». И я воскликнул: «Дайте мне ярмо, — Встав на него, я выше подниму Звезду, что озаряет, убивая…»

Любовь большого города

Перевод В. Столбова

Кузнечный горн и скорость — наше время! Несется голос с быстротою света. И молния в высоком шпиле тонет, Словно корабль в бездонном океане, И человек на легком аппарате, Как окрыленный, рассекает воздух. Лишенная и тайны и величья, Любовь, едва родившись, умирает От пресыщенья. Город — это клетка, Вместилище голубок умерщвленных И алчных ловчих. Если бы разверзлись Людские груди и распалась плоть, То там внутри открылось бы не сердце, А сморщенный, засохший чернослив. Здесь любят на ходу, на улицах, в пыли Гостиных и бульваров. Дольше дня Здесь не живут цветы. Где скромная краса, Где дева чистая, которая готова Скорее смерти вверить свою руку, Чем незнакомцу? Где живое сердце, Что выскочить стремится из груди? Где наслаждение в служенье даме? Где радость в робости? И тот блаженный миг, Когда приблизившись к порогу милой, Заплачешь вдруг от счастья, как дитя? Где взгляд, тот взгляд, что на лице девичьем Румянец в ярый пламень превращает? Все это вздор! И у кого есть время Быть рыцарем! Пусть украшеньем служит, Как золотая ваза иль картина, Красавица в салоне у магната. А жаждущий пускай протянет руку И отопьет из первого бокала [7] , Который подвернется, а потом Бокал пригубленный швырнет небрежно На землю, в грязь. И дегустатор ловкий В венке из миртов и с пятном кровавым, Невидимым на доблестной груди, Своей дорогой дальше зашагает. Тела уж не тела — ошметки плоти, Могилы и лохмотья. Ну, а души Напоминают не прекрасный плод, Который не спеша душистым соком На материнской ветке набухает, А те плоды, которые до срока Срывают и выносят на продажу. Настало время губ сухих, ночей Бессонных, жизней недозрелых, Но выжатых еще до созреванья. Мы счастливы… Да счастливы ли мы? Меня пугает город. Здесь повсюду Пустые иль наполненные чаши. И страшно мне. Я знаю, в них вино Отравлено, и в плоть мою и в вены, Как демон мстительный, оно вопьется. Того напитка жажду я, который Мы разучились пить. Знать, мало я страдал И не могу еще сломать ограду, Скрывающую виноградник мой. Пусть жалких дегустаторов порода Хватает эти чаши, из которых Сок лилий можно жадными глотками Испить без состраданья или страха. Пусть они пьют, я пить не буду с ними. Я добрый человек, и я боюсь.

7

…из первого бокала…— бокал, чаша, сосуд символизирует женщину.

Две родины

Перевод Л. Мартынова

Две родины даны мне: это — Куба И ночь. Иль — две в одной? Как только с неба Свое величество низводит солнце, Вдовой печальной, кутаясь в вуали, Безмолвная, держа в руке гвоздику, Передо мною возникает Куба. Я узнаю кровавую гвоздику, В ее руке дрожащую. Так пусто В моей груди, так глухо там и пусто, Где было сердце. Уже пора начать Уход из жизни. Чтоб сказать «прощай», Ночь хороша. И свет помехой служит И голоса. Людей красноречивей Вселенная. Но вдруг, как будто знамя, Которое к борьбе меня зовет, Заря пылает алая. Окошко Распахиваю! Тесно мне. Немая, Кровавую гвоздику обрывая, Как туча заволакивая небо, Передо мной вдова проходит — Куба!

«Хотят, о скорбь моя, чтоб я совлек…»

Перевод В. Столбова

Хотят, о скорбь моя, чтоб я совлек С тебя покров природной красоты, Чтобы подстриг я чувства, как кусты, И плакал только в кружевной платок. Чтобы в темнице звонкой изнемог Мой стих — его мне подарила ты. Живительной лишенный простоты, Засохнет он, как сорванный цветок. Нет, так не будет! И пускай актрисы Разучивают вздохи наизусть, Картинно опускаясь на подмостки. Душа не делит сцену и кулисы, Румянами не скрашивает грусть И, падая, не помнит о прическе.

«Человек прямодушный, оттуда…»

Перевод О. Савича

Человек прямодушный, оттуда, Где пальма растет в тиши, Умирать не хочу я, покуда Не родится стих из души. Прихожу отовсюду, как чувство, Уношусь в любые края, С искусствами я — искусство, На вершинах — вершина и я. Я знаю много названий Редчайших цветов я трав, Знаю много гордых страданий И смертоносных отрав. Струились в ночь без просвета Дождем на меня с высоты Лучи чистейшего света Божественной красоты. Я видел, как светлые крылья У прекрасных жен вырастали, Я видел; из грязи и пыли Бабочки вылетали. Мужчину я видел: с кинжалом, Вонзившимся в грудь, он жил, Но ни разу вслух не назвал он Той, кто жизни его лишил. Душу, канувшую бесследно, Два раза лишь видел я: Когда умер отец мой бедный, Когда ты ушла от меня. Задрожал я лишь раз — это было В саду перед входом в сторожку, Когда злая пчела укусила В лицо мою девочку-крошку. Раз в жизни был рад я безмерно, Как в час настоящей удачи: Когда приговор мой смертный Объявил мне тюремщик, плача. Слышу вздох над землей и водой, Он, как ветер, коснулся нас, Но это не вздох, это мой, Это сын мой проснется сейчас. Говорят, в самоцветах нужно Искать я ценить чистоту, — Оттого-то верную дружбу Я любви всегда предпочту. Я видел: орел был подстрелен И взмыл к небесам голубым, А гадюка издохла в щели, Отравлена ядом своим. Я знаю, когда мирозданье Без сил, побледнев, затихает, — Журча в глубоком молчанье, Тихий родник возникает. Рукой ледяной, но бесстрашной, С восторгом и суеверьем Я коснулся звезды погасшей, Упавшей у самой двери. В груди моей год за годом Прячу боль, что сердце терзает; Сын народа-раба народом Живет и без слов умирает. Все прекрасно, и все постоянно, Есть музыка, разум во всем, И все, как брильянт многогранный, Было уголь, а свет — потом. Я знаю, что толпы скорбящих С почетом хоронят глупцов И что в целом мире нет слаще Кладбищенских спелых плодов. Молчу, обо всем размышляю, Не желаю прослыть рифмачом И в пищу мышам оставляю Мой докторский пыльный диплом.

«Я чувствую: время настало…» [8]

Перевод С. Гончаренко

Я чувствую: время настало Поведать — под сенью крыла — О девочке из Гватемалы… Она от любви умерла! Цветами жасмина и лилий Был убран безжизненный лоб… И мы ее похоронили. Землею засыпали гроб. …Она полюбила когда-то И так терпеливо ждала, А он возвратился женатый… Она от любви умерла! Послы и прелаты в печали Несли ее гроб на плечах. Шли толпы — и толпы рыдали, Тонули в цветах и слезах. …Приехал! И с вестью крылатой Надежда в груди ожила… Но он возвратился женатый… Она от любви умерла! Прощаясь, я тронул губами Ее восковое чело… Забыть ли холодное пламя, Которым меня обожгло?! …Спустилась к реке… А оттуда Служанка ее принесла. Сказали, что смерть — от простуды… Она от любви умерла! У склепа, где тишь гробовая, Сложили цветы и венки… О, как целовал я, рыдая, Две маленьких эти руки! Меня увели от могилы, Когда все окутала мгла… Я больше не встретился с милой: Она от любви умерла!

8

«Я чувствую: время настало…»— В 1876 году, Когда X. Марти преподавал философию в Гватемале, в него влюбилась юная Мария Гранадос, дочь бывшего президента страны. Поэт питал к девушке только дружеские чувства и вскоре привез из Мексики молодую жену. Мария, страдавшая болезнью легких, простудилась, купаясь в реке, и умерла. Молва истолковала эту смерть как самоубийство.

«Я хочу умереть так же просто…»

Перевод В. Столбова

Я хочу умереть так же просто, Как трава умирает в полях, Вместо свеч надо мной будут звезды, Усыпальницей станет земля. Пусть предателей прячут от света Под холодный, под каменный свод. Был я честным, в награду за это Я умру лицом на восход.

«Свинцовый полог туч угрюмых…»

Перевод В. Столбова

Свинцовый полог туч угрюмых Вдруг луч багряный разорвал. Корабль невольничий из трюма На берег негров выгружал. А пальмы гнулись. Сильный ветер Вздымал кустарник на дыбы. В страну чужую на рассвете Шли вереницею рабы. Ломилась буря в дверь барака, Ломая ветки впопыхах. И мать-рабыня шла, и плакал Ребенок на ее руках. В тумане солнца диск багровый Встал над пустынею морской. На ветке дерева, в оковах, Висел невольник молодой. Нет, мальчику не позабыть, Как он в слезах любви и боли Над трупом клялся отомстить За тех, кто жизнь влачит в неволе.

«Страданье? Кто посмел сказать…»

Перевод О. Савича

Страданье? Кто посмел сказать, Что я страдаю? Только следом За светом, пламенем, победой Придет моя пора страдать. Я знаю, горе глубже моря, Оно гнетет нас век от века, И это — рабство человека. На свете нет страшнее горя! Есть горы, и подняться надо На высоту их, а потом С тобою мы, душа, поймем, Кто положил нам смерть наградой!