Поэзия народов СССР XIX – начала XX века

Коллектив авторов

ВЛАДИМИР САМИЙЛЕНКО (1864–1925)

ЖЕМЧУЖИНА

Видел я любые перлы, Драгоценные каменья, Но с жемчужиной одною Не идут они в сравненье. Той жемчужины не купишь, За нее не платят златом: Беднякам она доступней, Чем бездельникам богатым. Той жемчужины не сыщешь В тайниках земли и моря: Только тот ее находит, Кто понять способен горе. Завладеть не может ею Сила злобных, самовластных. То — слеза священной скорби, Пролитая за несчастных.

₁₈₈₆

ПЕСНЯ

С тех пор, как людям бог послал На землю песню-чаровницу, Как будто светоч воссиял, Земную озарив темницу. И звонкой песни волшебство Вложило силу в человека, И легче стало для него Все, тяготившее от века. Как вестнице счастливых дней, Он настежь растворил ей двери, Излил свои надежды с ней И сам надеждам тем поверил. Все чаянья и все мечты, Все то, что грудь его

томило, Вдруг вырвалось из немоты И в песне вслух заговорило. Как беспросветна жизни мгла, Поведала она, благая, У самых черствых исторгая Слезу участья и тепла.

₁₈₈₆

ГЕРОСТРАТ

Монолог в трех сценах

Действие происходит в Эфесе в 356 г. до P. X.

Действующее лицо — Герострат.

I

Как тихо ночь покров свой драгоценный Раскинула над сонною землею! Нигде ни звука; все кругом заснуло, Лишь звезды ясно светят в вышине, Рассыпались по дивной ризе неба И с высоты глядят на землю, словно Бессчетные, недремлющие очи. О звезды-очи! Я в сиянье вашем Бродил не раз, один, в тиши ночной, Беседуя безмолвно сам с собою. Я вас молил, недремлющие очи, Стократно спрашивал у вас ответа На те вопросы горькие мои, Которые все знание земное Ни разрешить, ни пояснить не может. И вы вот так же ласково сияли, Мерцали, трепетали надо мною, Пленительные очи, где светилась Мысль некая, запретная от века… И, эту мысль скрывая в бездне неба, Вы на меня глядели и молчали… Так кто же, кто заговорит со мною? О пышная земля, тебя молю я! О небо в блеске злата и лазури, Тебя, тебя я вопрошаю ныне! О вы, которым ни конца и края! Скажите мне, зачем же вы бессмертны, Зачем же вы от века безначальны, — Вы, у кого нет ни души, ни мысли; Я ж, существо разумное меж вами, Я должен умереть, исчезнуть мигом; Я — тот, который может вас постигнуть, Который вам дал имя и прозванье И различает в вас добро и зло, — Я должен умереть, и то же время, Что я делю на годы, дни, минуты, Меня в ничто повергнет… Горе, горе!.. Но ведь душа моя желает жизни, Ведь я хочу всегда и знать, и слышать, И видеть эту красоту земную, И радоваться, правду обнаружив, Страдать и мучиться, неправду видя! И все безмерно долго, вековечно… Но нет, мечта напрасна, — миг единый, И оборвется нить короткой жизни, И в тот же самый миг меня не станет: Не станет глаз, что так хотели видеть, Ума не станет, что желал познанья, И самого желания не станет… Конец… Ничто… Ничто, и точка. Да! Но если — да, зачем родиться было, Зачем, кому нужна и жизнь такая? И раз не вечность, то не все ль равно — Год проживешь ли, десять ли, минуту? О Мойра, Мойра! Ты неумолима! Взамен бессмертья людям ты дала Напрасные желанья, а надежду Оставила младенцам малоумным. Так отними тогда и разум мой, Дай в невозможное хоть раз поверить: Без этой веры не смогу отныне Счастливым быть в убогой этой жизни!

II

Зачем тогда нужна мне жизнь моя? Затем лишь, чтобы дожидаться смерти, Благодаря судьбу за всякий день, Каким из вековечного запаса Она меня надменно одарила?… А для чего ничтожный этот дар? Не лучше ли сказать судьбе сегодня: «Возьми твой дар ничтожный, — вот он, вот; Я милостыни жалкой не желаю!» Сказать, — ну да, сказать-то мог бы я, Но есть ли сила совершить такое? Не поступлю ли я наоборот Перед лицом последнего прощанья И не воскликну ли: «О, погоди, Смерть грозная, и дай пожить немного, Хоть год еще, хоть день, ну, хоть мгновенье!. Нет, не тому от жизни отрешаться, Кто только вечность видит пред собою. Так что же сделать, чтобы даже смерть Осилить, над судьбою посмеявшись? И вовсе нету способа такого? Нет… Каждый умирает, и в веках Его постигнет горькое забвенье. Но что сказал я? Что сказал? Ужель Забвенье всех ушедших постигало? Ужель на свете не было таких, Чье имя поднималось над веками? О, Ахиллес! И Гектор! И Патрокл! О, тени славные гигантов наших! Творцы былые, славные поэты! Не стало вас, но эхо ваших дел Переживет людские поколенья И ваше имя в памяти людей, Нетленное, навеки сохранится, Пребудет выше всех иных имен! Так масло чистое в воде не тонет, — Хотя бы море сверху разлилося, Оно всплывет наверх таким же чистым; Так солнца ясного не скроют тучи, Хотя бы собрались толпами в небе: Раздвинутся они и, как бывало, Оно заблещет светом лучезарным. О вечные герои! Вас припомнив, Развеселил я сумрачную душу. Да, значит, смерть перехитрить возможно И, даже не оставшись на земле, Свою частицу все же здесь оставить, Частицу эту — имя — обессмертить. Пускай же ваших славных дел пример Меня научит, как достигнуть славы, Чтоб, переживши самого себя, Я в памяти людской навек остался. О, я свершу деяние такое, Что превзойдет свершенное другими, И вознесут грядущие века Превыше прочих — имя Герострата!

III

Нет, не по мне высокие деянья, Себя прославить ими — не дано… Что может быть печальнее стремленья Великое содеять — и не мочь Наималейший совершить поступок! Еще недавно думал я, что делом Великим удивить способен землю, А вот теперь постиг наверняка, Что ни к чему такому не пригоден И вовсе ни к чему не приспособлен. Бывало, думал — воинскою славой В сражении с врагом себя покрою, И что же? В первом же бою с врагами Бежал я, устрашася смерти: так Ничтожный раб от плети убегает. Я испугался, что умру внезапно, Не совершив замышленного мною, И несказанный страх понес меня От поля грозной битвы той далече, И после я пришел в себя не скоро. Я клял себя, я поносил себя, Я сам себя стыдился — но напрасно: Того, что сталось, не вернуть. Позднее Задумал я поэзией заняться; Но самая же первая поэма Моя всех рассмешила: вскоре я Увидел сам, что и к тому не годен. За прочее я далее и не брался: Я знал конец, еще не начиная… И к первым опасениям моим, Что я, ничтожный, обречен забвенью, Добавилась отныне жажда мести. Кому — не знаю: не богам Олимпа, Ведь в них не верю я; не прочим людям, Ведь знаю я, что люди неповинны; Но все не затихает жажда мести За то, что я ничтожен, — как огонь, Она палит и не дает покоя. А мысль — свершить великое деянье — Не гаснет тоже, грудь мою сжигая… Как поступить мне? Что свершу теперь Я, ни к чему на свете не способный? Ужель стерплю, чтоб вечность тем досталась, Кто, может быть, о ней не помышляет, Кто, может быть, и жизнь считает долгой? Ха, ха!.. Такому, кто и не жил вовсе, Достанется навек хвала людская? Бессмертны, да! Кронион! Гера! Феб! И Артемида! — все они бессмертны, Хоть вовсе не жили, а Герострат, Который ни во что их не вменяет, Он — эфемера, однодневка. Даже Храм этот, память давних заблуждений, Бездушное творение таких, Как я, ничтожных, жалких однодневок, И тот переживет чреду столетий И будет выситься, когда мои Истлеют кости и сотрется имя… О, страх какой! Мешается мой разум… Неужто ничего?… Нашел! Нашел! Не добродетелью себя прославлю: Пусть небывалое досель злодейство Мое навеки имя сохранит: И каждый, содрогаясь в лютом страхе, Пусть повторяет имя: Герострат! Пусть деды, повествуя после внукам О том, что было, скажут: это он, Безумец Герострат… Но к делу! К делу! Храм, тот, который строили годами, В который столько сил вложили люди И времени, и золота вложили, Который украшением земли И славой стал бессмертною богине, — Прекрасный храм, святыню всех народов Я уничтожу вдруг в одну минуту. Все спят окрест. Никто не помешает… Сейчас же я… (Подбегает к храму и высекает огонь.) Огонь, вот кто поможет Мне совершить задуманное. Что ж, Сжигай скорей надменное строенье; Пускай оно в осколки разлетится, Рассыплется. Ужасным разрушеньем Свое навечно сохраню я имя. (Поджигает храм.) Все сделано. Теперь никто не сможет Остановить мой замысел ужасный. Горит! Горит! О, как зарокотало! Ха! ха! ха! ха! Благая Артемида! Спаси свой храм. Ну, что же не спасаешь? Ведь ты всесильна, ты бессмертна даже, А Герострат — ничтожное созданье. Ха! ха! Легко же я твое величье Ничтожеством своим переборол! Ага! Шипит! Ха! ха! ха! ха! Пускай! Пускай сильнее разгорится. После, Когда и камня целого не станет, Я выйду, имя объявлю свое. Ха! ха! ха! ха! Зачем не знал я прежде, Что так легко навеки стать бессмертным? Ведь даже время с именем моим Расправиться не властно и не сможет. И там, где будут вспоминать героев, Там вспомнят и безумца Герострата. (В храме поднимается шум и беготня. Гасят огонь.) Что, гасите? Нет, опоздали вы: Не погасить моей извечной славы! Она бессмертна! Слышите? — бессмертна!!

ИДЕАЛЬНЫЙ ПУБЛИЦИСТ

Он выступить готов бесстрашно против многих Убогих, Во всем подвластен он своей второй натуре — Цензуре. Он будет обличать, греметь под стать набату — За плату; Он возмутится вслух порядками дурными — Чужими, И тем, что весь парод придавлен тяжким горем За морем. Про бедствия всех стран расскажет он, минуя Родную, Советы он дает, чтоб наживался пуще Имущий. Он хочет, чтоб народ учился — до кончины Гнуть спины. Он жаждет, чтоб и пан осваивал культуру — Драл шкуру. Он не способен лгать и взятки брать, поверьте, По смерти.

₁₈₉₁

ОСИП МАКОВЕЙ (1867–1925)

ВЫШЕ ТУЧ

Выше туч, мой брат! Иди все выше! В горы из-под этой ветхой крыши! Тихо там, в заоблачном просторе, Не дошло туда людское горе. Не тревожат чары там весною, Ветер лишь да тучи пеленою. Но студеный горный, снег сыпучий Лучше, чем в долинах град и тучи. Лучше зимний холод на вершинах, Чем весна без радости в долинах. Там, где мир нагорный — твой учитель, Сам ты свой судья и утешитель!

ДУМКА

Мне кажется, что я не жил, А жить все только собирался, Чего-то ждал, искал, тужил, Служить чему-то обещался — А молодость и промелькнула И, жизни не видав, заснула. Вот день, ненастный, как всегда. Я грустно панихиду правлю: «Прощайте, юные года! Я не хулю вас и не славлю: Вас из могилы не добуду, Уже я молодым не буду». И все ж, тоскуя, вижу я Не мертвой молодость, а сонной: Еще не время для нытья, Не время песне похоронной! Мы поживем! Послужим людям! Искать и ждать чего-то будем!

ЭЛЕГИЯ

Когда умрем и зарастем цветами, То в памяти мы оживем не раз, Покамест рядом с нашими костями Все не заснут, кто только помнил нас. И уж последней смертью будет эта, И даже прах наш ветром разнесет. Придет весна, пора любви и света, А нас никто нигде не назовет… Лишь девушка, полуденной порою Бродя одна, зайдет в притихший бор И вдруг сожмется сердце молодое, И затуманится слезами взор. Она услышит нас, увидит зримо, Как сон, как отзвук повести былой, И, опустив глаза, вздохнет, томима Властительною сказкою лесной.

КАМЕННЫЙ ВЕК

Сущность каменного века Досконально изучив, Вижу: лезет мой прапрадед Сквозь чащобу, еле жив. Волочет оленью тушу, Так что пот с него течет: Солнце клонится к закату, Но по-прежнему печет. У пещеры сбросил тушу, Кличет: «Эй, жена! Смотри! Дай-ка мне поесть жаркого, А зверюгу забери!» Но прабабка молвит тихо: «У меня жаркого нет, На, поешь сырого мяса — Было нынче на обед…» Разъярился мой прапрадед: «Что ты, стерва, мне плетешь? Убирайся из пещеры, Изобью, коль не уйдешь. День-деньской лесами рыщу, Как последний идиот, А она сырое мясо Мне на ужин подает!» А прабабка испугалась, Говорит: «Погас костер! Терла палочки я, терла — Не затлелись до сих пор!» Он хватает нож кремневый: «Уходи, старуха, прочь!» Отхватил оленью ляжку, Ест сырую, хоть не в мочь. Тут прабабка зарыдала, Слезы капают на грудь: «Каждый день готовь жаркое, А поди огня добудь!» Не печалься так, бабуся! Это, право, ерунда! Скоро ты огонь добудешь, И пройдет твоя беда. Горше будет твоим детям С электричеством в ладу: Будет им огня довольно, А жаркое — раз в году.