Поэзия первых лет революции

Меньшутин Андрей

В дальнейшем Клычков так же избегает намеков на современность. Сельский мечтатель, страшащийся жизни и бегущий от людей, - таким предстает он в своих идиллиях и элегиях.

Грежу я всю жизнь о рае

И пою все о весне...

Я живу, а сам не знаю,

Наяву, али во сне...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но отступит вражья сила

И сольются явь и сон -

Друг

мой милый, друг мой милый,

Мне, как жизнь, мила могила

И над ней, как песня, - звон¹⁶¹.

Конкретные черты крестьянского быта если и появляются теперь в творчестве С. Клычкова, то для того, чтобы подчеркнуть неподвижность деревенской жизни или, оттолкнувшись от «грубой прозы», вновь погрузиться в сладкие сны о неясном, далеком, заведомо недостижимом. Традиционно-романтическое противопоставление мечты и действительности, сказки и реальности получает здесь опять-таки символистскую окраску. Недаром программное заявление Клычкова - «Я ищу в забытьи, чего нету на свете и чего никогда не найти»¹⁶² - почти дословно совпадало с известной формулой З. Гиппиус, высказанной еще в начале девяностых годов: «Мне нужно то, чего нет на свете, чего нет на свете»¹⁶³.

Пассивная, окрашенная мистицизмом мечтательность, консерватизм, невнимание к социально-политической проблематике резко выделяли Клычкова из среды крестьянских поэтов. Авторы же, действительно связанные с жизнью современной деревни, горячо откликнулись на события эпохи и заговорили в полный голос о революции, о своих «мужицких» делах и интересах:

Да и весело ноте нам, мужикам, на свете жить,

Да и весело ноне нам, мужикам, по земле ходить,

Да и весело ноне нам, мужикам, матку-правду рубить...;¹⁶⁴

В этой поэзии социальные мотивы заняли первое место; возникло и усилилось стремление всячески выявлять свою классовую принадлежность, утверждать в правах собственно крестьянское самосознание. Здесь происходят те же процессы, что и в творчестве пролетарских поэтов, которые поднимали на щит все, что было связано с чувством классового достоинства, с пониманием своей всемирно-исторической миссии. Соответственно появляются «родословные», написанные от имени всех тех, кто веками пребывал в безвестности, а ныне пришел к власти и получил право обо всем судить своим «мужицким» умом:

– Тяти! Деды!

Лапотники,

Пахотники,

Чернокостники-смерды!

– А кто с Альпийских лысин

Свистнул

На весь мир?..

– Вы!

– Вы!

Кто песенных

Жар-Птиц метнул по свету?
–

– Вы!

– Вы!

Печальники,

Кабальники,

Безрестники -

Смерды!..¹⁶⁵

Но

жажда социального самоопределения, сознание классовой исключительности приводили к проявлению ограниченных, узкокрестьянских воззрении, к попыткам создать замкнутую, обособленную «деревенскую» эстетику. Нарочитое «омужичивание» всей образной системы часто осуществлялось путем повторения каких-то устойчивых, застывших словесных формул, призванных подчеркнуть крестьянское мировосприятие автора, а практически - заимствованных у Клюева или раннего Есенина:

«Под сосен шум, берез и елей вяжу снопы ржаных стихов»; «Люблю я бедную Россию, о ней молюсь в кругу ягнят»¹⁶⁶ и т. д. В погоне за «крестьянским колоритом» многие авторы (демократические и революционные по основной идейной направленности своего творчества и в этом отношении стоявшие в стороне от Клюева) попадают в плен к той самой старине, которая составляла содержание «клюевщины» и поэтизировалась символистами. Тогда в один ряд с «пахотниками», «лапотниками» и прочими «смердами» зачисляются «святые угодники» (как это случилось в «Мужикослове» А. Ширяевца), или появляются произведения от начала и до конца выдержанные в «богомольной» манере:

С высот соборной колокольни

Серебряный рыдает звон.

Я вновь с толпою богомольной...

Я, Русь, тобою воскрешен!¹⁶⁷.

Эти строки крестьянского поэта С. Фомина, написанные в 1918 г., были посвящены А. Белому. Автор находился в то время под заметным влиянием символистской традиции, что сказывалось не только в тематике, но в самом «лексиконе» его стихотворений:

Земля моя - колыбель святая,

Вкусившая оцета мать,

С тобою Алконостом витаю я

И скорби не в силах сдержать¹⁶⁸.

Несомненно, «Алконост» залетел сюда с обложек символистских изданий, а не являлся для поэта естественным способом «самовыражения». В том-то и состояло различие между Клюевым и большинством крестьянских авторов, что последние во всю «крестились» и «причащались» не в силу глубокой внутренней потребности, а, так сказать, по традиции, «для виду», с целью передать свою «лапотность», «сермяжность», «народность», которая нередко понималась ими до крайности упрощенно, в соответствии с привычными штампами, механически усвоенными у тех же символистов. Тут действует не крестьянское мировоззрение, а поэтический канон, насаждаемый «учителями» как определенная религиозная доктрина, которая затем перепевается не в меру старательными учениками, желающими показать свою литературную «образованность» и принадлежность к собственно деревенскому образу мысли (на самом же деле - свою зависимость от стиховой инерции).

Вот почему перед крестьянскими авторами особенно остро вставала задача преодоления групповой кастовости, традиционности, консерватизма. Это хорошо почувствовал С. Есении, который не только сам порвал путы, связывавшие его с Клюевым и «скифами», но и советовал своим товарищам последовать тем же путем. В июне 1920 года он писал А. Ширяевцу: «...Брось ты петь эту стилизованную клюевскую Русь с ее несуществующим Китежом, и глупыми старухами, не такие мы, как все это выходит у тебя в стихах. Жизнь, настоящая жизнь нашей Руси куда лучше застывшего рисунка старообрядчества»¹⁶⁹.