Погребенный светильник

Был светлый июньский день 455 года, около трех часов пополудни. В римском цирке Максима только что закончился кровавый бой двух гигантов герулов со стадом гирканских кабанов, когда среди тысяч зрителей возникло все нарастающее беспокойство. Поначалу только ближайшие соседи заметили, как в обособленную, богато украшенную коврами и статуями ложу, где сидел император Максим со свитой, вошел гонец, покрытый дорожной пылью и явно разгоряченный бешеной скачкой. Едва он сообщил императору свою новость, как тот, нарушая все обычаи, в самый разгар игры, поднялся с места; за ним в столь же странной спешке последовал весь двор, а вскоре и сенаторы и прочие сановники покинули отведенные им места. Столь стремительный уход должен был иметь вескую причину. И хотя резкий звук фанфар объявил о начале нового боя со зверями и из раскрытой клетки навстречу коротким мечам гладиаторов с глухим рычанием выбежал черногривый нумидийский лев, темная волна беспокойства неотвратимо, как морская пена, захлестнула недоумевающие, искаженные страхом лица, разливаясь все дальше по рядам амфитеатра. Люди вскакивали, указывали на опустевшие места нобилей, вопрошали, кричали, шумели и свистели. Откуда ни возьмись, распространился нелепый слух, что вандалы, эти ужасные пираты Средиземноморья, с их мощным флотом, уже высадились в Порте и вот-вот захватят беззаботный город.

Вандалы! Сначала это слово едва слышно передавалось из уст в уста, но тихий шепот в одно мгновение превратился в истеричный, стоголосый, тысячеголосый вопль «Варвары! Варвары!». Грохот заполнил каменные ярусы цирка, и огромная человеческая масса, словно сметенная порывом урагана, в дикой панике устремилась к выходу. Всякий порядок был нарушен, люди обезумели. Преторианцы, солдаты охраны покидали свои посты и бежали вместе с толпой, перепрыгивая через скамьи, пробивая себе дорогу кулаками и мечами, растаптывая детей и женщин; у выходов образовались вопящие, визжащие человеческие водовороты.

Через несколько минут просторный цирк, где только что восемьдесят тысяч зрителей были сжаты в единую глухо гудящую глыбу, полностью обезлюдел. Залитый летним солнцем ступенчатый овал, мраморный, безмолвный и пустой, напоминал заброшенную каменоломню. Лишь внизу, на арене, откуда давно один за другим бежали гладиаторы, стоял, встряхивая черной гривой и оглашая неожиданную пустоту вызывающим рыком, забытый лев.

Это были вандалы. Один за другим прибегали теперь гонцы, и каждая новость была страшнее предыдущей. Вандалы, этот пронырливый, юркий, непоседливый народ, прибыли на парусниках и галерах; по дороге из Порты уже скачут на быстроногих долгошеих жеребцах берберские и нумидийские всадники в белых плащах, но это только авангард; завтра-послезавтра войско грабителей достигнет городских ворот, а город не готов к обороне. Наемная армия сражается где-то далеко, под Равенной, крепостные стены после набега Алариха лежат в развалинах. Никто не думает о защите. Богатые и знатные спешно навьючивают мулов и нагружают телеги, чтобы вместе с жизнью спасти хотя бы часть своего имущества. Но они опоздали. Ибо народ не потерпит, чтобы знатные граждане в счастье угнетали его, а в несчастье трусливо бросали.

И когда Максим, император, попытался вместе с обозом бежать из дворца, его встретили сначала проклятьями, а потом градом камней; возмущенный плебс накинулся на труса и насмерть забил своего жалкого императора дубинами и топорами прямо на улице.

И хотя потом, как и каждый вечер, закрыли ворота, но именно поэтому страх оказался полностью запертым в городе. Предчувствие чего-то ужасного, подобно гнилым болотным испареньям, повисло над притихшими неосвещенными домами. Темнота, как душное одеяло, прикрыла обреченный, дрожащий от страха город. А в вышине беззаботно и легко засияли вечно равнодушные звезды, и на лазурной стене небес повис, как всегда по ночам, серебряный рог месяца. Трепещущий Рим лежал без сна в ожидании варваров. Так приговоренный к смерти узник, опустив голову на плаху, ждет неотвратимого удара уже занесенного топора.

Между тем вандалы медленно, уверенно, размеренно, победоносно двигались от причала по опустевшей дороге на Рим. В образцовом порядке, печатая шаг, маршировали светловолосые, длинноволосые германские воины; нетерпеливо сбросив стремена, гортанно понукая прекрасных чистокровных коней, рвались вперед сыновья пустыни — темнокожие и угольно-черные нумидийцы. В самом центре процессии, снисходительно улыбаясь с высоты седла своим пехотинцам, ехал Гензерих, король вандалов. Старый, опытный воин, он давно знал от лазутчиков, что не стоит опасаться серьезного сопротивления, что на сей раз им предстоит не решающая битва, а всего лишь демонстрация силы. И в самом деле: никаких врагов не было видно. Только у Porta Portuensis, Портовых ворот, где кончается отлично вымощенная набережная и начинается внутренний квартал Рима, навстречу королю выступил папа Лев во всем великолепии своих инсигний и в сияющем окружении всего клира. Этот папа Лев, седобородый старец, прославился тем, что несколько лет назад вынудил грозного Аттилу пощадить Рим; тогда его просьба внушила язычнику-гунну непостижимое смирение. При виде его Гензерих тоже немедленно спешился и вежливо захромал (правая нога у него была короче левой) навстречу величественному старику. Однако он не стал целовать руку с перстнем, на печатке которого был изображен святой Петр в рыбацкой лодке. Не стал он и набожно преклонять колени, так как, исповедуя арианскую ересь, считал папу просто узурпатором престола. Папа обратился к нему на латыни, заклиная пощадить город. Гензерих выслушал его с холодным высокомерием. Вы напрасно беспокоитесь, отвечал он через своего переводчика, вам не следует опасаться моей бесчеловечности, я сам воин и христианин. Я не предам огню и не разрушу Рим, хотя этот властолюбивый город превратил в руины и стер с лица земли тысячи и тысячи городов. Я великодушно пощажу и церковное имущество, и женщин, но sine ferro et igne [1] займу город по праву сильного и победителя. А пока что, добавил Гензерих с угрозой, снова садясь в седло с помощью своего стремянного, пусть без дальнейших проволочек нам откроют ворота Рима.

Все произошло так, как потребовал Гензерих. Никто не метнул копья, никто не взмахнул мечом. Через час весь Рим принадлежал вандалам. Но победоносное войско пиратов не набросилось на беззащитный город, подобно дикой орде. Сомкнутыми рядами, укрощенные железной дланью своего предводителя, высокие и крепкие воины с волосами цвета льна маршировали по Via Triumphalis, лишь изредка бросая любопытные взгляды на тысячи белоглазых изваяний, чьи безмолвные уста обещали, казалось, богатую добычу. Сам Гензерих сразу же направился в Палатин, покинутую резиденцию императора. Однако он не ответил на славословия сенаторов, боязливо выстроившихся вдоль въезда, не отдал приказа готовить пиршество. Едва взглянув на подношения, которыми богатые граждане надеялись смягчить его суровость, он немедленно склонился над картой и наметил план скорейшего и самого основательного грабежа города. Каждая воинская сотня получила в свое распоряжение район, и каждому из командиров было приказано отвечать за дисциплину людей. Ибо то, что теперь начиналось, было не диким и беспорядочным разбоем, но планомерным и методическим сбором дани. Сначала по приказу Гензериха были закрыты ворота и расставлены посты, чтобы в огромном городе от него не ушла ни одна пряжка, ни одна монета. Затем его солдаты конфисковали лодки, экипажи, вьючных животных и принудили к службе тысячи рабов, чтобы как можно скорее переправить все до единого сокровища Рима в африканский разбойничий притон. И только теперь началось последовательное, холодное, бесшумное, деловое разграбление. Искусно и ловко, как опытный мясник, разделывающий тушу животного, Гензерих за тринадцать дней выпотрошил живой город, извлекая кусок за куском из вздрагивающего от боли тела. Под руководством знатных вандалов, сопровождаемые писцами, отряды Гензериха переходили из дома в дом, из храма в храм, забирая все ценное и движимое имущество: золотые и серебряные сосуды, зажимы, монеты, ювелирные изделия, благоухающие амброй ожерелья из Скандинавии, меха из Трансильвании, степной малахит и кованые персидские мечи. Они заставляли ремесленников аккуратно снимать со стен храмов мозаики и выламывать из перистилей порфирные плитки. Все делалось обдуманно, умело и четко. Бережно, при помощи лебедок, ремесленники сняли бронзовые колесницы с триумфальных арок, а рабы кирпич за кирпичом разобрали позолоченную крышу разграбленного храма Юпитера Капитолийского. И только неподъемные бронзовые колонны по приказу Гензериха были разбиты молотками или распилены, чтобы не пропала бронза. Улица за улицей, дом за домом подвергались тщательному опустошению. Дочиста обобрав жилища живых, вандалы сразу же взламывали склепы, пристанища мертвых. Вскрыв каменные саркофаги, они вынимали из них металлические зеркала, вырывали драгоценные гребни из потускневших волос покойных матрон, сдирали с голых скелетов золотые пряжки и стаскивали с трупов перстни-печатки; их алчные руки выхватывали изо рта у мертвых даже обол, приготовленный для оплаты перевозчика в потустороннее царство. Всю добычу грабительских рейдов вандалы собирали отдельными кучами в заранее отведенном месте. Там лежали рядом златокрылая Ника, украшенный драгоценными каменьями сундук с мощами святого и игральные кости знатной дамы. Серебряные слитки соседствовали с пурпурными одеяниями, тончайшее стекло с грубым металлом. Писец на своем длинном пергаменте помечал неуклюжими нордическими буквами каждый предмет, дабы придать грабежу видимость некой законности. Гензерих со свитой бродил по этой свалке, поддевал палкой вещи, рассматривал драгоценности, улыбался и одобрял. Он с удовольствием наблюдал, как телеги и лодки, одна за другой, покидали город. Но ни один дом не сгорел, ничья кровь не пролилась.

Тринадцать дней подряд, спокойно и регулярно, как вагонетки в шахте, курсировали из гавани к морю и от моря к гавани вереницы телег: груженые — к морю, пустые — в гавань. Волы и мулы уже кряхтели под тяжестью груза, ибо никто не помнил, чтобы за тринадцать дней было награблено столько, сколько было награблено за один этот набег.

Тринадцать дней в домах огромного города не раздавался человеческий голос. Никто больше не разговаривал вслух. Никто не смеялся. В домах умолкли струны, в церквях не звучали песнопения. Слышался только стук молотков, которыми сбивали со стен прибитые вещи, грохот обрушенных каменных блоков, скрип перегруженных телег и тупое мычанье изможденных вьючных животных под ударами бичей их неутомимых мучителей. Иногда выли собаки, которых скованные страхом хозяева забывали покормить, иногда из-за городских стен доносился мрачный сигнал трубы — шла смена караула. Город, поверженный властелин мира, лежал во прахе, и, когда по ночам в пустых переулках гулял ветер, шум его напоминал стоны раненого, чувствующего, как из жил вытекает последняя кровь.

В тринадцатый вечер грабежа на левом берегу, там, где желтый Тибр делает медленный поворот, подобный извиву перекормленной змеи, в доме Моисея Абталиона собрались евреи римской общины. Моисей не был ни богачом, ни знатоком Талмуда, а просто старым ремесленником, но они выбрали для собрания его дом, потому что в просторной мастерской трудяги-красильщика нашлось больше места, чем в других тесных, заставленных мебелью жилищах. Они сходились там ежедневно, вот уже тринадцать дней, с посеревшими, изможденными лицами, в белых смертных одеждах, и в тени закрытых ставень, среди развешанных свитков Торы, крашеных тканей и широких чанов молились с тупым, почти уже бессознательным упорством. До сих пор грабители не причинили им никакого вреда. Два или три раза отряды, сопровождаемые знатными вандалами и писцами, появлялись на убогой тесной еврейской улочке, где в облицовке домов, стекая с беленых стен холодными слезами, скопилась влага множества наводнений, но опытным разбойникам хватило одного презрительного взгляда, чтобы понять: с этой нищеты взять нечего. Здесь не мерцали декорированные мрамором перистили, не блистали золотом триклинии, не скрывались бронзовые изваяния и вазы. Так что грабители равнодушно прошли мимо, не угрожая ни пожаром, ни грабежом. Но все же сердца евреев Рима были полны печали, и они жались друг к другу в предчувствии беды. Ибо несчастье в городе, в стране, где они жили, всегда оборачивалось несчастьем для них. И так оно шло из поколения в поколение. В счастливые времена местные жители о них забывали. Правители кичились украшениями, возводили постройки и окружали себя роскошью, чернь предавалась грубым развлечениям: травле, охоте и азартным играм. Но когда приходила беда, будь то победа врагов, разграбление какого-то города, чума или мор, — вину всегда возлагали на них. Все что в мире есть дурного, они знали это, неизбежно оборачивалось горем для них. И еще они знали, что бессильны против такой своей судьбы, ибо везде и повсюду они оказывались в меньшинстве, везде и повсюду они были слабыми и не имели власти. Их единственным оружием была молитва.

Так что каждый вечер до глубокой ночи, все тринадцать мрачных и опасных дней, евреи молились. Ибо что остается правоверному еврею в этом неправедном и грубом мире, где снова и снова торжествует насилие? Только одно: отвернуться от земли и обратиться к Богу. Год за годом приходили, то с юга, то с востока и запада, враждебные племена. И все они, светловолосые или темнокожие, занимались разбоем, и едва одно племя одерживало победу, как на него уже нападало другое. Повсюду на земле безбожники затевали войны, не давая набожным людям жить в мире. Безбожники захватили Иерусалим, Вавилон и Александрию, а ныне это горе постигло Рим. Там, где хочешь обрести покой, подстерегает беспокойство, где ищешь мира, находишь войну; от судьбы не уйдешь. На этой взбудораженной земле прибежище, утешение и покой можно обрести лишь в молитве. Ибо молитва творит чудеса. Она притупляет страх великим обетованием, она баюкает душевный трепет напевностью, она возносит сердечную тяжесть к Господу на крыле бормотания. А потому в горе следует молиться, а еще лучше молиться вместе, ибо всякая тяжесть облегчается, если нести ее сообща, и всякое добро одобряется Богом, если творить его сообща.

Так сидели и молились евреи римской общины. Набожное бормотание тихо и непрерывно лилось из-под бород, подобное журчанью Тибра за окнами, молчаливо и упорно драившего помосты, с которых полоскали белье, и омывавшего своим мягким движением берег.

Мужчины не смотрели друг на друга, но пока они пели и лепетали все те же, одни и те же псалмы, их старые хрупкие спины равномерно раскачивались в такт. Так они молились сотни, тысячи раз, а до них так молились их отцы и отцы их отцов и пращуров. Их губы шевелились почти машинально, сознание почти отключилось; казалось, их заунывное жалобное пенье доносилось из темного гипнотического сна.