Погребенный светильник
Шрифт:
Вдруг они очнулись, согбенные спины распрямились. Кто-то снаружи громко постучал в дверь. Они давно привыкли пугаться любой неожиданности, они всего боялись, эти евреи чужбины. Ибо что хорошего может сулить ночной стук в дверь? Бормотание оборвалось, как отрезанное ножницами, в наступившей тишине слышалось только равнодушное журчанье реки. Они затаили дыхание, напрягли слух. Снова стукнул дверной молоток, кто-то нетерпеливо дергал входную дверь. «Иду уже, иду», — тихо, словно про себя, проворчал Абталион и заковылял к выходу. От внезапного сквозняка пламя прилепленной к столу восковой свечи метнулось, а потом, как и сердца этих людей, задрожало неожиданно и сильно.
Узнав вошедшего, они перевели дух. Это был Гиркан бен Гиллель, ювелир
Понимая, что он принес какую-то весть, они окружили его, торопясь и одновременно боясь ее услышать, ибо его волнение предвещало беду.
Гиркан бен Гиллель задыхался, казалось, слова застряли у него в горле. Наконец он простонал:
— Все кончено. Его нашли. Нашли.
— Что нашли? Кого? — вскричали они все разом.
— Светильник, менору. Когда пришли эти варвары, я спрятал ее в кухне под объедками. Нарочно оставил на виду прочие святыни: алтарь с хлебами предложения, и серебряные трубы, и посох Аарона, и сосуды с ладаном. Я не мог спрятать все, ибо слишком многие среди челяди знали о наших сокровищах. Я хотел спасти лишь одну вещь, светильник Моисея, светильник Соломонова храма, менору. И они уже забрали все ценности, и казна опустела, и они прекратили поиски, и я уж было успокоился, подумал, что хотя бы одну эту святыню мы уберегли. Но один из рабов, отсохни его душа, подглядел, как я прятал менору, и донес грабителям, чтобы купить себе свободу. Он указал место, и они ее обнаружили. Теперь у нас отняты все святыни Соломонова дома: и алтарь, и сосуды, и кидары левитов, и менора. Сегодня ночью, уже сегодня, вандалы отправят ее на свои корабли.
Одно мгновение все молчали. Затем из побледневших уст вырвались безумные вопли:
— Светильник… Горе нам, опять… Менора… Божий светильник… Горе, горе… Светильник с алтаря Господа… Менора!
Евреи, словно пьяные, натыкались друг на друга, били себя кулаками в грудь, рыдая, хватались за бедра, словно их жгла боль. Старые, осмотрительные мужчины бесновались, словно внезапно ослепнув.
— Тихо! — раздался вдруг властный голос, и все мгновенно замолчали.
Тишины потребовал глава общины, старейший, мудрейший, великий талмудист, рабби Элиэзер по прозвищу Каб-ве-Наки, Чистый-и-Ясный. Ему было около восьмидесяти, лик его украшала белоснежная борода, лоб избороздили морщины, оставленные мучительными размышлениями, но добрые, ясные глаза под кустистыми бровями сохранили свое звездное сияние. Он поднял худую руку с такими же желтоватыми прожилками, как те многочисленные пергаменты, которые он испещрил письменами, и помахал ею в воздухе, словно разгоняя едкий дым шума и создавая пространство для разумных речей.
— Тихо! — повторил он. — Вы не дети, чтобы кричать от страха. Мужчины должны думать. Сядьте, и давайте посоветуемся. Ум лучше работает, когда тело отдыхает.
Пристыженные мужчины уселись на табуреты и скамьи. Рабби Элиэзер заговорил так тихо, словно держал совет сам с собой:
— Произошло большое несчастье, великое несчастье. Наша священная утварь… Ее отобрали уже давно, никто из нас не имел доступа к сокровищам цезаря, только Гиркан бен Гиллель. Но мы знали, что со времен Тита она находится в сохранности, она существует и она близко. Римская чужбина казалась нам не такой враждебной при мысли, что святыни наши, странствующие вот уже тысячу лет, увезенные из Иерусалима в Вавилон и возвращенные назад, теперь хранятся, хоть и похищенные, в том же городе, где обретаемся мы. Нам не дозволялось возлагать хлебы на алтарь, но всякий раз, преломляя хлеб, мы думали об этом алтаре. Нам не дозволялось зажигать свет в священном светильнике, но всякий раз, зажигая свет, мы вспоминали о меноре, осиротевшей без света в чужом доме.
Мужчины слушали молча, опустив головы. Рука старика все еще скользила по бороде: вверх-вниз. И он все еще словно бы говорил сам с собой:
— Светильник сделан из чистого золота, и я часто думал, почему Богу было угодно одарить нас такой драгоценностью? Почему Он велел Моисею сделать тяжелый подсвечник на семь свечей, украшенный резьбой, венками и цветами? Я часто думал, не опасно ли это для святыни, ибо от богатства идет всякое зло и то, что ценно, соблазняет воров. Но с другой стороны, я знал, что Божья воля имеет смысл, недоступный нашему разумению. И теперь мне понятно, что наши святыни только потому и сохранились, что были драгоценностями. Будь они сделаны из плохого металла, не имей они украшений, грабители просто бездумно разбили бы их или выковали из них мечи или цепи. А так они их сохраняют как нечто драгоценное, не подозревая об их святости. Разбойники отнимают их друг у друга, но никто не дерзает их разрушить, и каждое странствие ведет их назад к Богу.
А теперь поразмышляем. Эти варвары, что им известно о святости? Они только видят, что он из золота, наш светильник. Если бы удалось раздразнить их алчность, мы бы отвесили им вдвое, втрое больше, чем весит менора. Может быть, нам удастся ее выкупить. Мы, евреи, не воюем, наша сила только в жертве. Давайте отправим людей ко всем, кто живет в рассеянии, чтобы они помогли выкупить святыню. Увеличим вдвое, втрое ежегодные пожертвования на храм, продадим платье и последнее кольцо. Мы должны выкупить святыню, даже заплатив в семь раз больше, чем весит ее золото.
Тяжкий стон прервал его речь. Гиркан бен Гиллель грустно взглянул на рабби:
— Бесполезно. Я уже пытался. Я сразу об этом подумал. Я говорил с их казначеями и писцами, но они были грубы и непреклонны. Я пробился к самому Гензериху и предложил ему большой выкуп. Он слушал меня угрюмо, шаркая в раздумье ногой. И тут я обезумел и стал настаивать. Рассказал, что светильник находился в Соломоновом храме, что Тит тайно вывез его из Иерусалима как самый великолепный трофей для своего триумфа. И тогда варвар понял, чем завладел, и нагло расхохотался: «Зачем мне ваше золото? У меня его столько, что я мог бы позолотить стены конюшен и усыпать драгоценностями подковы моих коней. Но если этот светильник и в самом деле из Соломонова храма, то он мне пригодится. Тит прислал его для триумфа в Рим, а я прикажу нести его впереди себя в знак триумфа над Римом. Раз он служил вашему Богу, пусть теперь послужит Богу истинному. Ступай!» И выгнал меня.
— Ты не должен был уходить!
— Да разве я ушел? Я упал перед ним наземь, я молил о милости. Но его сердце тверже железа на подошвах его башмаков. Он отшвырнул меня, как камень. А слуги избили чуть не до смерти и выкинули вон.
Только теперь они поняли, почему разорваны одежды Гиркана бен Гиллеля. Только теперь они заметили кровоподтек на его виске. Они сидели и молчали, прислушиваясь к далекому скрипу телег, которые все еще тащились и тащились по ночному городу, а сейчас к ним присоединилась глухая перекличка сигнальных рожков вандальской охраны. Потом все смолкло. Все подумали одно и то же: великий грабеж завершен, светильник утрачен!
Рабби Элиэзер устало приподнял веки:
— Так ты говоришь, они увезут его сегодня?
— Сегодня ночью. Доставят на корабль в одной из телег, курсирующих по Портуэзской дороге. Может быть, как раз в эту минуту, пока мы тут разговариваем, его везут из Рима в гавань. Эти рожки сняли ночную стражу. Рано утром его погрузят на корабль.
Рабби Элиэзер все ниже склонял голову над столом. Казалось, он засыпал, не ощущая устремленных на него тревожных взглядов. Потом он очнулся, поднял голову и спокойно сказал: