Погребенный светильник
Шрифт:
— Мы опаздываем, — произнес Гиркан бен Гиллель. — Телеги с грузом намного опередили нас. Может, когда трубили в рог, они уже находились в пути. Нужно спешить.
Все ускорили шаг. В первом ряду, опираясь на крепкий посох, шагал семидесятилетний Абталион, справа от него шел восьмидесятилетний рабби Элиэзер, а между ними семенил заспанный семилетний ребенок. За ними по трое в ряд двигались остальные старцы, держа узел в левой, а палку в правой руке. Они шли, повесив головы, будто за невидимым гробом. Вокруг расстилалась туманная безветренная ночь Кампаньи с ее тяжелыми испареньями, неподвижный воздух сгустился над полями, земля источала запах гнили, и на душном низком небе подслеповато моргала зеленая луна. В этой духоте таилось что-то призрачное, недоброе, зыбкое. Их путь пролегал мимо круглых курганов, недвижно, как мертвые звери, лежавших вдоль дороги; разграбленные дома, как слепцы, таращились пустыми глазницами выбитых окон на чудо идущих старцев. Но пока что странникам ничто не угрожало: мирно дремала безлюдная дорога, белесый туман окутывал застывшую реку. Грабителей и след простыл, и только один раз сожженная римская вилла напомнила им о побывавших здесь вандалах. Ее кровля уже
Мальчуган пыхтел между обоими стариками, дедом Абталионом и рабби Элиэзером, стараясь шагать шире, чтобы не отстать. Он молчал, потому что молчали все остальные, но душу его переполнял непомерный страх, и сердечко при каждом шаге ударялось о ребра. Ему было страшно, невыразимо, безумно страшно. Он не знал, почему эти старики стащили его ночью с постели, не знал, куда они его ведут, и главное — ему было страшно, потому что он никогда еще не видел ночного пейзажа и огромного ночного неба. Он видел ночь только дома, на еврейской улице; там ночь была маленькой и тесной: горстка черноты да три-четыре звезды, протиснувшиеся в узкие зазоры между крышами. Там можно было не бояться ночи, ведь она полна таких знакомых звуков. Пока не заснешь, только и слышно, как молятся мужчины, кашляют больные, шаркают подошвы, мяукают кошки, гудит огонь в очаге. Справа спит мама, с левой стороны сестра, все тебя оберегают, согревают своим теплом и дыханием, никогда не оставляют одного. А здесь ночь угрожает своей неизмеримой пустотой. Под этим затянутым пеленой куполом мальчик казался себе совсем-совсем маленьким. Не будь рядом заботливых стариков, он бы расплакался или попытался спрятаться от этой громады, которая молча напирала на него со всех сторон.
Но к счастью, в его крохотном сердце рядом со страхом нашлось место для жгучей, ликующей гордости: ведь старики, в чьем присутствии не решалась говорить даже мама, перед которыми дрожали все, кто был моложе, ведь эти большие и мудрые люди среди всех прочих выбрали именно его, самого маленького из всех.
Мальчик не знал, зачем и почему старики взяли его с собой, но даже детский его разум подсказывал, что в этом походе сквозь ночь было нечто огромное. И он изо всех сил старался оказаться достойным их выбора: держать широкий шаг, несмотря на свои короткие тонкие ножки, и мужественно сдерживать удары сердца, когда оно готово было выскочить из горла. Но путь был слишком долог. Ребенок давно выбился из сил и все чаще испуганно вздрагивал, когда в туманном свете луны, внезапно удлиняясь и сокращаясь, бросались на землю их собственные тени и не было слышно ничего, кроме звука шагов, собственных шагов по гулким камням мощеной дороги. И когда перед его лицом вдруг мелькнуло что-то черное и шершавое — летучая мышь, — когда оно издало тихий свист и пропало в ночи, малыш закричал, цепляясь за руку деда:
— Дедушка, дедушка! Куда мы идем?
Старик не обернулся, только буркнул жестко и сердито:
— Молчи и пошевеливайся! И не задавай вопросов.
Мальчик весь сжался, как от удара. Ему было стыдно, что он не смог сдержать своего страха. Не нужно было спрашивать, корил он себя.
Но рабби Элиэзер, Чистый-и-Ясный, строго взглянув на деда, поддержал плачущего малыша:
— Неразумный ты человек, Абталион. Как же ребенку не спрашивать? Как не удивляться, что его поднимают с постели и уводят неизвестно куда, в ночь? И почему он не должен знать о причине нашего ухода и странствия? Разве он, по праву крови, не участник нашей судьбы? Разве не суждено ему терпеть наши бесконечные тяготы дольше, чем нам самим? Наши глаза скоро закроются навек, а ему предстоит еще долго жить. Он будет нашим свидетелем перед другим поколением, он будет последним, кто видел в Риме светильник с алтаря Господа. Зачем держать его в неведении? Ведь мы хотим, чтобы он сохранил знание, стал посланником этой ночи.
Абталион пристыженно молчал. Рабби Элиэзер наклонился к мальчугану и ласково потрепал его по волосам:
— Спрашивай, дитя! Смело спрашивай обо всем, что желаешь знать. Я отвечу тебе на вопросы. Лучше спросить, чем не знать. Только тот, кто много вопрошает, может многое понять. А кто многое поймет, станет праведником.
Сердце мальчика забилось от гордости: мудрец, которого почитали все остальные, разговаривал с ним так серьезно. Ему хотелось благодарно поцеловать рабби руку, но он робел, не в силах произнести ни слова дрожащими горячими губами. Но рабби Элиэзер, прочитавший за долгую жизнь великое множество книг, умел читать письмена души и в темноте молчания. Он чувствовал, что мальчику не терпится узнать, что с ним произошло и куда они идут. Он мягко притянул к себе руку малыша. Легкая, как бабочка, затрепетала она в холодной ладони старца.
— Я скажу тебе, куда мы идем, ничего не скрою. Ведь мы не совершаем ничего дурного, и, хотя сегодня мы избрали тайный путь, Бог с неба взирает на нас и читает у нас в душе. Ему ведомо наше дело, но только Он один знает, как оно закончится.
Обращаясь к мальчику, рабби Элиэзер не остановился, и все остальные тоже не замедлили шага, но подошли ближе, чтобы услышать, как мудрец наставляет несведущего ребенка.
— Это древний путь, дитя мое, его проложили наши отцы и пращуры, ибо мы народ кочевой и кочуем с незапамятных времен, и, кто знает, быть может, нам суждено кочевать вечно. Мы не захватываем, как другие народы, землю под нашими шатрами, у нас нет своих полей, где взрастали бы наши семена, зрели наши плоды. Мы лишь странствуем по свету, оставляя наши могилы в чужой земле. Но хоть мы и рассеяны в странах полуденных и полуночных, рассыпаны, подобно сорнякам между бороздами, мы все же остались народом, единственным и одиноким среди народов, благодаря нашему Богу и вере в Него. Есть нечто Невидимое, что связывает нас, Невидимое, что нас держит и сплачивает, и это Невидимое — наш
— Я слушаю, — робко и восхищенно выдохнул ребенок.
— С этой верой в Невидимое наши отцы и деды шли по свету. И вот, чтобы подтвердить свою веру в единственного незримого Бога, который никогда не показывается на глаза и чьи черты не передаст ни один портрет, наши предки создали себе знак. Ибо наш разум мал и узок и не может вместить Бесконечного. Лишь тень Божественного падает иногда на нашу жизнь, лишь слабый отсвет его проникает в наш земной день. Но чтобы наша душа никогда не забывала о своем долге служить Невидимому, а Он есть справедливость, вечность и милость, мы создали предметы богослужения, требовавшие постоянного бдения: светильник, называемый менорой, в котором всегда горели свечи, и алтарь, на котором всегда лежали свежие хлебы предложения. Эти вещи не были, не дай Бог, изображениями божественной Сущности, какие кощунственно создают другие народы. Нет, эти принадлежности (мы называем их священными) были всего лишь свидетельствами нашей неусыпной набожности, и, куда бы мы ни шли, они странствовали по свету с нами. Мы складывали их в ящик-ковчег, а ковчег прятали в переносном шатре-скинии, и наши отцы, отправляясь в путь, несли его на своих плечах. Когда они опускали скинию на землю, могли отдохнуть и мы. Если странствовала скиния, странствовали и мы. На отдыхе и в пути, днем и ночью, тысячи и тысячи лет мы, еврейский народ, всегда оберегали свою святыню. И пока мы благоговеем перед ней, мы остаемся народом на любой чужбине.
А теперь слушай. Священными принадлежностями ковчега были жертвенник, на который мы возлагали хлебы и питающий плод земного лона, и сосуды, откуда клубился ладан, чтобы достичь Господа, и скрижали Завета, заключенного с нами Господом. Но самой заметной из всех принадлежностей был светильник, чей свет вечно освещал Святая святых. Ибо Господь любит свет, который зажигает, а наша благодарность за свет, который Он подарил нашим глазам, нашим чувствам, создала этот светильник, искусно отлитый из чистого золота. На широком стволе возвышаются семь подсвечников, украшенные затейливо сплетенными венками из цветов. Когда в семи подсвечниках зажигаются семь свечей, в семи бутонах загорается свет и мы возвышаемся душой. Всякий раз по субботам, при виде этого зрелища, сердца наши становятся храмом памяти. А потому форма этого светильника — самый дорогой для нас знак, дороже всех прочих вещей на земле. И везде, где еврей еще хранит веру отцов, в каждом доме, в любой стороне света, слепок с меноры молитвенно поднимает к небу семь своих рук.
— А почему семь? — нерешительно спросил мальчик.
— Спрашивай, дитя мое, спрашивай! Вопрошание станет знанием. Семь — особое, высокое число среди других чисел, ибо за семь дней Бог создал этот мир и человека, и нет большего чуда, чем жить в этом мире, ощущать его и любить и познавать Творца. Благодаря свету Господь научил наши чувства — видеть, а душу — ведать. И потому светильник своими семью руками славит свет, внешний и внутренний. Ибо и внутренний свет нам даровал Господь, научив письму. Внешний свет мы воспринимаем зрением, внутренний свет — распознаванием письмен. Письмена для души — как пламя для наших чувств. Письмена сохраняют все — деяния Господа и деяния отцов, меру всякого делания, дозволенное и запрещенное, созидающий дух и формирующий Закон. По милости Божьей мы приходим в этот мир дважды: когда рождаемся на свет и когда просвещаем свой дух. И даже собственную суть мы постигаем благодаря просвещению. Ты понимаешь меня, мой мальчик?
— Нет, — вздохнул ребенок.
— Тогда запомни только одно, все прочее ты поймешь позже, запомни только то, что я скажу тебе сейчас. Самым святым, что мы сохранили в наших странствиях, единственным, что нам осталось с изначальных времен, были две вещи: Писание и светильник, Тора и менора.
— Тора и менора, — почтительно повторил мальчик и судорожно сжал руки, словно стараясь удержать эти слова.
— Ну, слушай дальше! Наступило время (оно давно прошло), когда мы устали от странствий. Ибо человек вожделеет к земле, как земля вожделеет к человеку. И когда, после долгих-долгих лет блуждания на чужбине, мы возвратились на землю, обетованную нам Моисеем, мы законно овладели ею. Мы пахали, и сеяли, и сажали виноград, и приручали животных, мы возделали плодородные поля и окружили их заборами и изгородями, мы были счастливы, ибо перестали быть нежеланными и отверженными среди прочих народов и вечными пришельцами на чужбине. Мы уже считали, что навсегда покончили с блужданиями, мы уже дерзко утверждали, что земля эта — наша, как будто земля когда-либо принадлежала человеку. Но все, что ему дается, дается взаймы. А он всегда забывает, что заиметь — еще не значит удержать, завладеть — еще не значит сохранить. Почувствовав землю под ногами, он строит на ней дом, он хочет врасти в почву корнями деревьев. Вот и мы впервые построили себе дома, возвели города. У каждого из нас был теперь родной кров. И мы, движимые благодарностью, захотели дать приют среди нас и Ему, нашему Господу и Покровителю. Мы решили построить Ему самый высокий и великолепный дом, Божий дом. В то благодатное мирное время жил в нашей стране один царь, богатый и мудрый Соломон…