Похищение Европы
Шрифт:
— Я вас на некоторое время покину, — неожиданно сказала Сара. Она ушла в другую комнату и закрыла за собой дверь. Пока я пылесосил, Настя вытирала тряпкой полки. Щенку сменили его опилки. Закончив пылесосить, я вопросительно посмотрел на Настю. Она кивнула в сторону закрытой двери и постучала костяшками пальцев по воздуху. Я постучал и сказал, что мы готовы. Послышался звук диванных пружин и шарканье надеваемых туфель. Через некоторое время появилась Сара.
— Спасибо.
Мы попрощались и вышли. Мне пришла в голову странная мысль, что Сара меня ревнует.
— Как вы думаете, почему она ушла в другую комнату? — спросил я Настю
— Я думаю, что она серьезно больна. У нее какое-то страдание в глазах.
Я хотел посмотреть на Настю украдкой и осторожно повернул голову. Настя, смеясь, уже встречала мой взгляд. Я тоже улыбнулся и почувствовал, как краснею.
— У вас замечательная манера краснеть. Это свойственно всем блондинам или рыжим. Знаете, мы можем перейти на «ты», если вы не против. — Она остановилась и подняла утонувший в рукаве указательный палец. — Вы заметили: я при этом совершенно не краснею?
— Я и сам хотел предложить говорить «ты», — соврал я с такой неожиданной горячностью, что Настя снова рассмеялась.
— Правда, что немцы очень церемонны?
— Нет. Не знаю… По крайней мере, не все.
По дороге домой я купил бутылку русской водки. Когда совсем стемнело, я разжег камин, и мы с моим alter ego обсуждали прошедший день. Я подкладывал купленные хозяевами противоестественно гладкие поленья. Каждая клеточка моего голого тела ощущала жар их ровного горения. Вначале огонь ласково их облизывал, но потом поверхность поленьев начинала обугливаться, рождая тянущиеся высоко вверх языки пламени. Прогоревшее дерево рассыпалось под тяжестью новых поленьев и, сопровождаемое тысячами искр, падало сквозь решетку в каминный поддон. Я налил себе водки. Подобно тому, как это делается в романтических сценах с камином, посмотрел сквозь бесцветный бокал на пламя и выпил.
Тогда я впервые пил водку и могу теперь с уверенностью сказать, что она не является тем напитком, который следует смаковать маленькими глотками. Очевидно, русские придают значение не столько вкусу напитка, сколько вызываемому им состоянию. То ли состояние это действительно какое-то особое, то ли общее мое настроение было не таким, как обычно, но этот вечер стал в моей жизни одним из самых упоительных. Из пылающих поленьев я высекал каминными щипцами новые и новые снопы искр. Они пролетали в нескольких сантиметрах от раскрасневшейся и беззащитной моей кожи.
4
Утром следующего дня я делал уборку в массажном кабинете. Кабинет оказался довольно просторным помещением, разделенным за навесками на несколько отсеков. Занавески были белыми, что придавало кабинету больничный вид и начисто лишало слово «массаж» его жизнерадостного облика. Картину дополнял не сильный, но очень характерный запах больничной палаты — тот особый букет, в котором угадываются лекарства, моющие средства и больная человеческая плоть. Окончательное сходство с больницей придавали люминесцентные лампы, мерно гудевшие на низком потолке.
В дальнем углу кабинета стоял стол. На нем лежали аккуратно сложенные бланки с печатью «Герхард Шульц. Лечебные ванны и массаж». Рядом с бланками располагалась фотография Шульца в компании смеющихся старушек. Это была необычная фотография. Две ближайшие к Шульцу старушки полуобнимали его, и в их позах был какой-то странный оттенок, который — если бы не возраст
Я вытащил тряпку из ведра с водой, закрепил ее на швабре и провел первую мокрую полосу по линолеуму, отчего тот стал еще более блестящим. Поверхность, совершенно не пропускающая воды. Мыть ее легко и приятно. Не оборачиваясь, я почувствовал, что за спиной у меня кто-то стоит. Шульц. Это был Шульц, беззвучно вошедший и наблюдавший за моим старательным мытьем.
— Не помешаю?
Я отрицательно покачал головой, и Шульц вошел в один из массажных отсеков. Двумя руками он снял дорогие кожаные туфли, поставил их на тумбочку и по-турецки уселся на кушетке. В его движениях не было ни малейшей небрежности. Я продолжал мыть пол, а справа, словно из ложи обитого белым театра, на меня смотрел Шульц. Я молчал, и Шульц молчал. Я чувствовал, как руки перестают меня слушаться, и кровь приливает к лицу. Мне давно уже надо было выполоскать тряпку, но я был не в силах прервать монотонный ритм скольжения по линолеуму. Наконец, я разогнулся и неоправданно решительным движением снял тряпку с швабры. Наклонясь над ведром, погрузил тряпку в булькающую от выходящего воздуха воду, несколько раз прижал ее к самому дну и отпустил. С безразличием утопленника тряпка медленно всплыла к поверхности. Специалист по лечебным ваннам следил за моими манипуляциями, не произнося ни слова. Когда я отжимал тряпку, между моими красными блестящими пальцами сочилась мутная вода.
— Отдохните, — тихо сказал Шульц.
Отдыхать в присутствии Шульца было предприятием странным, но говорить, что я не устал, мне показалось еще большей нелепостью. Я поставил швабру прямо и облокотился на нее. Это движение, как смутно припоминалось мне, я уже видел в каком-то фильме. Немой фильм о веселой поломойке. Я тоже был нем.
— Отдохните, — повторил Шульц, указав мне на кушетку рядом с собой. — Знаете, что такое расслабляющий массаж? Не знаете. Ну, так я вам покажу.
— Нет, спасибо, — с трудом выговорил я, разглядывая неподобающее сочетание моих джинсов с простыней кушетки. — Я думаю, это дорогое удовольствие.
— Дорогое, — согласился Шульц. — Но вам я его доставлю совершенно бесплатно. Пусть дорогое удовольствие будет для вас просто удовольствием.
Оставаясь в носках, Шульц мягко подошел к письменному столу, снял свой кожаный баварский пиджак и повесил его на спинку стула. Мощный его торс без пиджака выглядел еще внушительнее. Так же основательно, как и все, что он делал прежде, Шульц расстегнул пуговицы на рукавах рубахи. По обилию волос на тыльной стороне ладони я и раньше догадывался, что по этой части природа его не обделила. Но только когда он закатал рукава, я понял, как волосат был этот человек.
— Массажем можно вылечить все — сказал Шульц. — Почти все. Можно почти все выразить: ненависть, преданность, брезгливость. Можно признаться в любви. Это как балет — поэзия движений. Особая философия, согласны?
— Философия трения, — вставил мой мужественный двойник.
— Сводить массаж к трению — все равно, что дирижирование называть маханием. Ни трение, ни даже сила не имеют с массажем ничего общего. Для того чтобы вы изменили ваше мнение, предлагаю начать с массажа ступней, одной из самых тонких форм этого искусства. Так что можете снять ваши кроссовки и лечь на кушетку.