Похоть
Шрифт:
За этими мыслями его застали возвратившиеся на ланч археологи. Их разговоры, касавшиеся только раскопок, показались Стивену удивительно скучными. Тэйтон, ввязавшийся в сложный и малопонятный Хэмилтону спор с Карвахалем и Винкельманом, выглядел сегодня моложе и был как-то мягче обычного. Гриффин громко требовал от Винкельмана каких-то ссылок на авторитеты. Зато Рене Лану и Спиридон Сарианиди делились впечатлениями о каком-то греческом блюде, а Бельграно, как всегда, первым делом окунулся в бассейн и затребовал вина.
Тихо с кухни вошла Долорес Карвахаль, в накинутой на голову косынке странно похожая на Богородицу. Все встали, а она сказала брату, что тот просто не понял герра Винкельмана: он переводит на английский немецкое «Kern» как ядро, а имеет в виду нуклеус. Винкельман закивал, после чего спор как-то быстро исчерпался, зато Бельграно снова высказал нахальное предположение, что на втором участке раскопа наверняка окажется блудный дом. Винкельман яростно запротестовал, а Лану заметил, что стена прекрасно сохранилась, и если там будут характерные фрески, то — чем чёрт не шутит? Француз явно относился к подобной перспективе с интересом.
Вошли Берта Винкельман и Галатея Тейтон. Стол вмещал дюжину человек, но Франческо Бельграно сразу галантно уступил место фрау Винкельман, сказав, что уже сыт, а Сарианиди вытащил из-за стола Рене Лану и Рамона Карвахаля и потащил их в ближайшую таверну, пообещав угостить их «настоящим хтаподи ксидато». Что это такое, Хэмилтон не знал.
Остальные трапезовали в столовой. Тэйтон сидел рядом с женой, смотрел в окно и много пил. Винкельманы и Гриффин переговаривались — но только об анализах. Дэвид Хейфец не принимал никакого участия в разговорах, и Стивен снова поймал на себе его странный расфокусированный взгляд, задумчивый и отрешённый, но сам он, бросая искоса взгляд на миссис Тэйтон, пару раз ловил её ответный взгляд, осторожный, но внимательный. И взгляд этот обещал многое…
Весь остаток этого дня прошёл для Стивена впустую. После обеда Тэйтон увёз жену в город. Карвахаль и Лану вернулись на виллу с противоречивыми мнениями: хтаподи ксидато оказался осьминогом в уксусе. Он понравился испанцу, но французу пришёлся не по вкусу, а всё потому, по мнению грека, что запивать его тот решил белым сухим вином, а не, по совету Сарианиди, ципуро, прекрасным греческим самогоном.
Глава пятая
Каждая нация известна в мире главным образом своими пороками.
Каждая нация насмехается над другой, и все они в одинаковой мере правы.
За прошедшее время между приехавшими чётко проступили личные предпочтения.
Макс Винкельман откровенно преклонялся перед Арчибальдом Тэйтоном, считал его милейшим человеком. Почти немцем. Тэйтон тоже был высокого мнения о деловитости и педантичности Винкельмана, называя его превосходным специалистом. С Бельграно немцев тоже связывало полное взаимопонимание. Эта глубокая и прочная дружба между немцами и итальянцами, пояснил Франческо, была скреплена склоками, вторжениями, перебранками у границ и прочими вековыми формами туризма. Что касается Лану, то Винкельман явно недолюбливал его. Французы, возможно, и жизнерадостнее немцев, поговаривал он, зато немцы куда духовнее. Лану же смотрел на Винкельмана с некоторой долей отвращения, стремясь свести общение до минимума. Хейфец вызывал у немца восхищение своим беспечным прагматизмом, но раздражал совершенно не немецкой несерьёзностью. Что до еврея, то, по его мнению, хорош был тот немец, который находился от него по ту сторону Атлантики, когда он сам — по эту, и наоборот.
Сам Винкельман был скромен, временами — ханжески, как полагал Бельграно, зато не был законченным занудой. Он не любил никому навязываться, считая, что кроме него самого, всё равно никто не сможет понять сложные метания немецкой души. Его супруга неизменно кивала головой, подтверждая любую сентенцию мужа.
Сама Берта Винкельман хотела, чтобы её стремление к истине вызывало уважение, и удивлялась, когда её обвиняли в бестактности. Как же так? «Если я вижу, что вы заблуждаетесь, не мой ли долг поправить вас? Почему я должна делать вид, что мне нравится ваше нелепое мнение о минойской культуре, вместо того, чтобы высказать всё, что я о нём думаю и наставить вас на путь истинный?» Но коллеги не способны были оценить её честность, и Берта всем своим видом выражала мировую скорбь, хотя в душе, как и её супруг, явно гордилась своей непонятостью.
Немцы весьма неодобрительно относились к любым проявлениям легкомыслия. Предположение, что умные идеи могут высказываться людьми, не обладающими соответствующей квалификацией, казалось им невозможным. Демонстрировать свою начитанность и знания не считалось у них дурным тоном, и Берта позволила себе как-то за столом откровенно удивиться, узнав, что Лану не удалось осилить «Критику чистого разума» Канта, в результате чего она преисполнилась к нему жалостью.
Француз же только страдальчески закатил глаза в потолок и чертыхнулся про себя.
Сам Лану был тихим патриотом, считал французов единственной цивилизованной нацией в мире, полагал англичан нелепыми людьми, совершенно не умеющими одеваться. Его приводила в ужас и английская привычка есть сыр после пудинга. И отчего это у них такой испорченный вкус? Столкнувшись с подобным варварством, он тихо скорбел, однако после стаканчика шотландского виски способен был многое им простить.
Винкельманов он недолюбливал, но имел с ними много общего: был педантичен, питал огромное уважение к развитому интеллекту и профессионализму. Рене был страстно привязан к своей семье, гордился детьми и вечерами неизменно целый час беседовал с женой по телефону. Был ревностным католиком, но при посещении Университета виноделия в Шато Сюз-ла-Русс испытывал не меньшее благоговение, чем в соборе Парижской Богоматери. Любил поболтать о литературе, разделяя мысль Пруста, что душа наша — всего лишь скопление воспоминаний, и сожалел, что никто так и не сумел сколь-нибудь прилично перевести для этих бедных иностранцев хотя бы первое предложение первого тома мсье Марселя. По утрам он покупал французскую газету левого крыла правого центра и выражал недовольство, когда её не было.
Хэмилтон считал его просто ограниченным буржуа.
Гриффин и Тэйтон, неизменно вежливые и внимательные, тем не менее, вызывали много нареканий у коллег. Они крайне редко проявляли эмоции, и кухарка жаловалась, что их кулинарные пристрастия понять совершенно невозможно, а некоторым казалось, что их не мешало бы расшевелить. Англичане платили коллегам тем же. Лану казался им излишне возбудимым, немцы — избыточно серьёзными, Бельграно же был, по их мнению, слишком эмоционален. Все восточные народы, включая греков, были в их глазах непостижимы и опасны. Печальный опыт научил англичан всегда ожидать от других худшего, и Гриффин был приятно удивлён, что грек оказался спокоен и ленив, а испанец не дрессировал по утрам быков, когда же его дурные предчувствия оправдывались, он с удовлетворением отмечал, как был прозорлив.
Бельграно был обаяшкой, чей ум и живое чувство юмора, увы, были опорочены непунктуальностью и крайней безалаберностью. Он был привязан к Рене Лану, хоть частенько ругал французов, заполонивших рынок своим посредственным вином, которое ни один итальянец в здравом уме пить не станет. Тейтона и Гриффина он, подобно Лану, жалел: и одеваются кое-как, и едят и пьют чёрт знает что. Любил он поспорить и о превосходстве итальянских мужчин над всеми остальными, суя собеседникам в нос журнал с сообщением о том, что презервативы итальянского производства на полсантиметра длиннее, чем в других странах. К немцам был терпим, пока те не начинали учить его жить, при этом никакую критику не принимал настолько всерьёз, чтобы перевоспитаться, ибо считал это делом безнадёжным и просто бессмысленным.