Похоть
Шрифт:
Рамон Карвахаль был странным. Его мало волновало, что другие думают о нём. Что немцы, что французы, что итальянцы, — испанцу было всё равно. Все они «экстранхерос» и «гиригай», проще говоря, «препротивные варвары». Но он был предупредителен, как француз, пунктуален, как немец, твёрд и основателен в суждениях, как англичанин, в итоге все считали его «просто удивительным». Карвахаль не был честолюбив, завистлив и впечатлителен, но был непредсказуем. Не знающий забот пастух, бредущий за стадом, или пилигрим на поклонении святыне, или дон Кихот, бросающий вызов мельницам, — он казался именно странным, точнее, как думал Хэмилтон, был просто не от мира сего.
Все вместе археологи были достаточно скучны и ординарны. В свободное время они угощались разными
Между тем раскоп на двух выбранных Гриффином и Тэйтоном участках углубился уже на пару ярдов, и тут выяснилось обстоятельство, весьма повеселившее Бельграно и Хейфеца, но изрядно шокировавшее Макса Винкельмана. Исследование находок вокруг языческого храма неподалёку от христианской базилики действительно раскрыло среди руин древнего города публичный дом.
Гриффин пожал плечам. Находку трудно было назвать неожиданной: было бы удивительно отсутствие такого заведения в крупном портовом городе. Тэйтон тоже смущён не был: диктерион так диктерион. На втором же участке быстро проступили похоронные урны, ритуальные подношения, десятки погребений всевозможных типов, от кремированных тел и братских могил до захоронения в саркофаге, выточенном из цельного ствола дерева, и выяснилось, что это древний погост. Это привело в восторг Рене Лану, известного некрополиста. Повезло, так повезло. Он почти не показывался на первом участке, но буквально дневал и ночевал на втором.
Хоть Тэйтон с женой на следующий день вернулись, планам Стивена увидеться с Галатеей помешала необходимость быть на раскопе из-за обнаруженной находки. Всё утро Рамон Карвахаль и Франческо Бельграно вместе с Бертой Винкельман тщательно очищали едва заметную фреску на стене крохотного закутка шириной менее двух ярдов. Стивен сначала досадовал на потерю времени, но потом неожиданно увлёкся.
Основой фрески был известковый раствор из песка и гашеной извести с мелкозернистой поверхностью. Фрау Винкельман сказала, что это остатки тончайшей мраморной пыли. Проступивший рисунок изображал молодую пару на ложе любви. Она, утончённая, но с мощными бёдрами, сидела на мужском торсе, нарочито затемнённом, в позе бесстыдной и пылкой, привстав в экстазе страсти, и вся композиция точно дышала зноем, усиленным золотисто-алым фоном фрески. Мужчина, молодой и темноволосый, на переднем плане яростно сжал в порыве страсти руку женщины. Его лицо ещё не было до конца расчищено, лицо же женщины, повёрнутое к зрителю, было обрамлено связанными на затылке волосами, но само не проступало из-за выбоины на стене, однако Карвахаль нашёл части скола. Сама поза буйной белокожей менады, исступленной вакханки, говорила о подлинном неистовстве плоти, и она мгновенно возбудила Хэмилтона. Ему почему-то отчаянно захотелось увидеть её лицо, и он спросил Карвахаля, можно ли восстановить его? Тот уверенно кивнул, пообещав этим заняться. Если все фрагменты на месте, то никаких трудностей не будет.
Короткое каменное ложе, предназначенное для блудных утех в диктерионе, было выщербленным с края, но в остальном — довольно хорошо сохранившимся. Бельграно, воспользовавшись тем, что фрау Винкельман отлучилась за нужными реактивами на виллу, разлёгся на расчищенном ложе, но не уместился на нём из-за роста, и пожаловался Карвахалю, что заниматься любовью, когда невозможно вытянуть ноги, на его взгляд, крайне неудобно.
— Упри ноги в стену и откинься на воображаемую подушку, прислонённую к другой стене, — вот и всё, — просветил его Карвахаль. —
— По-твоему, Рамон, это специально и изобразили…
— …чтобы невежды, вроде тебя, Франсиско, знали, как тут разместиться.
— А помнишь знаменитые фрески в Помпеях? — вытаращил глаза Бельграно. — Там неаполитанские путаны страшны, как похмельное утро. Думаю, и тут будут не лучше. Мужик, погляди-ка, кого-то мне напоминает, — он внимательно вгляделся во фреску, — где-то я такого видел. А сюжет — обыкновенная порнуха. Винкельман сказал, это мерзость.
— Порнография не пропагандирует мерзость, а профанирует святое, — поучительным, но ироничным тоном ответил Карвахаль. — Однако порнография — это нарисованное на дешёвой бумаге, но то же самое, изображённое на холсте эпохи Возрождения, уже шедевр живописи, а это, уверяю тебя, назовут ценнейшим артефактом античного искусства.
— До чего же ты умный, Рамон, — с долей иронии бросил Бельграно.
Карвахаль не ответил, разглядывая скол и что-то бормоча себе под нос.
— Интересно, — неожиданно заговорил он куда более серьёзным тоном, — тут пигменты, смотри, под коркой карбоната… семь слоёв. Точно ли это блудилище? И рука, — он, откинувшись, с сомнением оглядел фреску, — посмотри, рука очень опытная. Работая по сырой штукатурке, нельзя внести изменений в процарапанный набросок и судить о красках — тоже. Сырая стена показывают вещь не такой, какой она будет при высыхании.
— Цвет меняется?
— Да, — кивнул Карвахаль, — при полном высыхании краска бледнеет. Писали в те короткие полчаса, пока раствор ещё не «схватился» и свободно впитывал краску. Писать нужно легко и бегло, а как только ход кисти теряет плавность, начинает «боронить», краска перестаёт впитываться и намазывается на стену, надо заканчивать. Всё равно краски уже не закрепятся. Это мастер писал. Посмотри, как выписана задница этой подзаборной каллихэры. Но почему такой шедевр в лупанаре? Для росписей тут, я думаю, нанимали всякий сброд за гроши.
— Может, это всё же и не диктерион? — предположил Бельграно.
Карвахаль пожал плечами.
— Для обычного дома такие клетушки не характерны. Тут восемь кубикул — по четыре с каждой стороны коридора. Типичное устройство греческого лупанара. Всё для удобства блудниц. Но это добротная живопись, будь я проклят. Ничего не понимаю.
Сверху их накрыла тень, археолог сразу умолк, полагая, что это спускается фрау Винкельман. При ней Рамон Карвахаль, как заметил Хэмилтон, никогда не произносил слов «блудница» или «блудилище» и вообще не говорил ничего, не касавшегося археологии. Но к ним спустился исполненный неподдельного любопытства Дэвид Хейфец, привлечённый рассказом Сарианиди, что Карвахалем обнаружены порно-фрески в третьей комнате второго раскопа. В руках врача был Hasselblad H4D-60 с огромным объективом. Хэмилтон удивился: это был лучший профессиональный девайс, и Стивен спросил себя, откуда он у Хейфеца. При этом оказалось, что снимал медик умело, как заправский фотограф. Отщёлкав находку со вспышкой и без неё, Хейфец странно хмыкнул и с любопытством огляделся.
— Тут не особо-то развернёшься, не отель Хилтон, — презрительно обронил он и снова бросил на стену взгляд, ставший вдруг острым и въедливым. — Странно-то как. А куда девалась физиономия этой мессалины?
— Я соберу её, Дэвид. Скол образовался при раскопках, — успокоил его Карвахаль.
— Странно-то как… Она блондинка или крашеная? — полюбопытствовал медик.
— Трудно сказать, — задумчиво отозвался Карвахаль. — В Древнем Риме жрицам любви запрещалось быть брюнетками. Возвращаясь из походов, римляне привозили с собой рыжих или светло-русых пленниц из Европы, которые становились рабынями или проститутками. И даже был издан указ, что все жрицы любви должны красить волосы в яркие оттенки, дабы их не перепутали с порядочными римлянками-брюнетками. Но потом этот цвет понравился римлянкам. Поставщицы блудных услуг в силу специфики работы часто первыми применяют все достижения индустрии красоты.