Похождения Вани Житного, или Волшебный мел
Шрифт:
Но Шишок не слышал, нагнал, схватил и потащил ко рту — кошка истошно вопила… Сверху доносилось рычание, скрежет зубовный, и время от времени издавали жалобные звуки струны, задетые о ветки. Ваня в отчаянии взглянул на Перкуна:
— Перо, да скажи же ты ему!
— Сам скажи. Скажи: Шишок, хозяин зовёт!
— Шишок, хозяин зовёт! — крикнул Ваня и даже ногой топнул.
Шишок в мгновение ока скатился с дерева. И тут же упала сверху искусанная кошка. Ваня наклонился над ней — мёртвая… Мальчик в ярости подскочил к Шишку и замахнулся:
— Ты что — сдурел?!
Тот только сжался весь, но и не подумал защищаться, старое лицо его всё было исцарапано, видно, кошка не так-то просто отдала свою жизнь, а рот…
Ваня только рукой махнул, сел на землю и заплакал. Когда он чуть поутих, но всё ещё сидел с закрытым ладонями лицом, Шишок попробовал оторвать пальцы от лица, но неудачно. Ваня отмахнулся локтём. Он сквозь щели между пальцами видел ноги Шишка в своих раздолбайских ботинках, рядом переступали в пыли лапищи Перкуна.
— Что она — родня, что ли, тебе? — говорил Шишок. — Чего ты так убиваешься? Мало ли на свете кошек. А эту ты даже не знал…
Ваня отвёл руки от лица и вскочил на ноги:
— Что она тебе сделала?!
— Что она мне сделала… Да знаешь ли ты, что она на нашем месте живеё! Жила…
— На каком это — на нашем месте?
Но тут Перкун вмешался в разговор, ткнул Шишка клювом в лицо:
— Ты рот-то оботри, в кровищи весь, в пуху, смотреть противно. Будто лиса какая или волк… После курёнка… А не честный домовой.
Шишок торопливо утёрся рукавом и крикнул:
— А вот на этом самом, — указал на избу с воротами, где недавно сидела кошка. — Наше это место. До войны мы тут жили. Вон дым-то — наш идёт… Печка, чую, наша осталась… Я наш дым ни с каковским не перепутаю. Избу-то немцы сожгли, вся деревня сгорела, а печка осталась, я в печке и жил, топил её, грелся, зима ведь стояла. Один совсем… Весь чёрный, в копоти, только ребятишек пугать. Да пугать-то было некого… Живых никого не осталось.
— На своём пепелище и петух храбрится! — просипел Перкун, больше для себя, чем для Шишка, тот его вообще не услышал, продолжая говорить:
— Хорошо, хозяин в лес ушёл, к партизанам, хозяйка Василиса Гордеевна — тоже. Кашу там варила да на ноги раненых ставила.
Шишок поглядел на примолкшего Ваню и воскликнул:
— А ты, небось, и не знал?!
Ваня покачал головой.
— Во–от, а других судишь… О своём роду ничегошеньки не знаешь… Позорище! Потом… хозяин пришёл на пепелище-то — я за ним и увязался. Ни один домовик избы своей не покидал допреж того! Только я… Беспримерный подвиг, можно сказать, совершил… Так всю войну с хозяином и провоевал…
— Не та земля дорога, где медведь живёт, а где курица скребёт, — сказал назидательно Перкун и, захлопав крыльями, неистово закукарекал.
Когда петух замолчал, Шишок повернулся к нему:
— Эх, Перо, не клевал ты пшена-то проросшего военного, пороху не нюхал! Видел бы ты, как мы с хозяином поезда немецкие под откос пускали! Подложим взрывчатку, паровоз наедет, и — бах! Взрыв! Красота! Вагоны под откос один за другим. Да–а… — Шишок приподнял медаль, наклонился к ней, подышал и потёр рукавом, чтоб шибче блестела. Медаль звякнула. Шишок покосился на Ваню.
— Ну хорошо, — сказал Ваня, — немцы немцами, война войной. А кошка-то тут при чём?
— Согласен, погорячился! Ну а чего она так свысока на нас смотрела, нагло так, ух! Как последний провокатор! Не удержался… Да и, знаешь ведь, хозяин, лес рубят, щепки летят…
Пошли дальше по деревне, но Шишок всё оглядывался на оставшуюся избу, Ваня же рад был, что хозяева на шум не выскочили, видать, ещё на работе все. Время-то страдное. Если и был кто дома — печку ведь кто-то топил, — то, видимо, какая-нибудь глухня–старуха.
Возле каждой избы крутились куры с петухом во главе, кто купался в пыли, кто искал червяков… Мирная куриная жизнь при появлении важно выступающего Перкуна оказалась нарушена. Завидя гиганта петуха, не только деревенские петухи, которые были ему, конечно, не соперники, но и куры разлетались с квохтаньем кто куда. Притом что Перкун не обращал на кур ни малейшего внимания, никаких авансов не делал и просто шёл своей дорогой. Несколько самых впечатлительных куриц, побегав кругами, потолкавшись в задвинутые подворотни и с перепугу не найдя никакого укрытия, даже в обморок упали — лежали кверху лапами и не двигались.
— Чего это они? — удивился Ваня.
— А это они думают, что куриный бог с неба спустился, судить их будет, — сказал Шишок. — Может, правильно думают…
Перкун продолжал вышагивать, только искоса поглядывал на переполох, какой учинило его появление.
Шишок меж тем тоже не обращая на куриный гвалт ровно никакого внимания, опять нырнул в прошлое:
— После войны мы сюда уж не вернулись, слишком тяжёлые воспоминания… На новое место пошли — в город, который тоже был в развалинах. Хозяин избу построил, меня, конечно, с собой позвали. Куда ж без меня! Так вот и жили… Но это наше, наше место, тыщу лет тут Житные водились, а теперь, вишь, чужая кошка, как у себя дома, на воротах разлеглась…
Ваня внимательно слушал, на кошке больше останавливаться не стал, а до интересующего его вопроса Шишок так и не дошёл, тогда Ваня с самым равнодушным видом, на какой только был способен, спросил:
— Шишок… А чья это балалайка у тебя, какого Вальки?
— А? — Шишок недоуменно поглядел на Ваню: — Не какого, а какой, дочки хозяйской балалайка, Валентины. Шибко она музыкой увлекалась, сначала на балалайке играла, после пианино ей хозяин купил, очень уж любил девчонку. Последыш ведь она у них, долго после войны-то не было у них детушек. Тех… прежних-то не уберегли в войну… Василиса Гордеевна против была этой музыки. Ругом [17] ругалась, дескать, испотачишь [18] совсем девчонку–от, потом станешь локти кусать, да поздно будет. Так и вышло… Пианино ставить у меня места нет, да и не уважаю я его, а балалайку прибрал. А чего ей без дела-то валяться, Вальки ведь нету.
17
Ругом– очень сильно ругать, бранить кого-л. [Ред.]
18
Испотачить — избаловать поблажкой [Ред.]