Поиск-84: Приключения. Фантастика
Шрифт:
— Ладно, — говорит он сердито. — Ритуалы здесь описаны, что там и как. Схожу еще куда-нибудь, взгляну на тренировки. Национальный престиж — дело серьезное… Вот если бы древняя наша философия сейчас кому-нибудь понадобилась так же, как боевое искусство, — не знаю, что бы я для того человека ни сделал!
Спустя несколько минут выходим мы с Фужером из затхлого помещения на свежий воздух. Закурили.
— Про паука ему сказал? — спрашивает меня Фужер.
— Прямо с порога!
— Правильно. Тут ты его и поддел. У него с фалангистами еще со времен студенчества имеются личные счеты. Помнишь, как они университетскую библиотеку пожгли?
Обычно я быстро соображаю, что к чему, таксистская работа такая, а тут словно затмение нашло — никак не могу понять, о чем все время шла речь и до чего же мы договорились. Поэтому я с наивным видом интересуюсь:
— Послушай, старина, он что, и впрямь собрался задать вздрючку Мертону?
— Кто их разберет, этих ученых, — ухмыляется тот. — Может, и собрался. Но раззадорили мы его не на шутку. В таком деле главное — подпустить перцу в одно место, как ты полагаешь?
— Согласен. А что он там загибал насчет фотографий?
— Фотографическая память, — поясняет Фужер. — Один раз поглядел — на всю жизнь запомнил. Как сфотографировал. Вот он полистает мой презент, к настоящим мастерам прогуляется и станет большим специалистом по мордобою ногами. Экстра-супер-люкс, как ты выражаешься.
— Пока он будет припоминать, как делается простой «оо-цуки», — говорю я недоверчиво, — Мертон вобьет его в землю по самые уши.
— Вряд ли, — отвечает Фужер, попыхивая сигареткой. — Думаю, прежде чем Мертон хотя бы пошевелится, мой парень успеет и вспомнить, и сделать этот твой «оо-цуки» как положено, и даже подремать чуток, покуда Мертон будет считать собственные кувырки.
Истекает день, другой… Мертон калечит еще одного сумасброда, профессионального борца весом под двести килограммов, выбивает пыль из нескольких ребят в белых кимоно с черными поясами.. И по всему видать, что нет для него большего удовольствия. Страшный он был все же боец.
В последний день арена трещала от наплыва желающих увидеть прощальное выступление Гроссмейстера Каратэ. И каждый втайне, на самом донышке души, надеялся, что отыщется в нашей великой стране хотя бы кто-нибудь способный после первого раунда уйти с арены своими ногами, Мертон по обыкновению своему дробил кирпичную кладку, ломал бетонные плиты и стопки черепицы, все чин чином…
А сцепиться с ним в этот последний день пожелал один лишь человек. Странствующий монах, случайно заглянувший в нашу гостеприимную столицу по пути из одного монастыря в другой в поисках вселенской мудрости.
Фужера в этот вечер не было в зале — накануне в его заведении состоялась маленькая поножовщина, и у него возникли проблемы с полицией. К тому же, сдается мне, он боялся-таки увидеть, как из его задумки выйдет натуральный пшик, а из его любимого племянника сделают рубленый шницель…
Так уж вышло, что первым таксомотором, подвернувшимся нашему монаху по пути на арену, оказался именно мой. И я с полным моим почтением подвез приобщенного к тайнам небес до самого входа, выскочил из кабины раньше него и с поклонами открыл ему дверцу. Монах, не глядя в мою сторону, подошел к полицейским, что-то им бросил через плечо, и те чуть ли не за руки впихнули меня в эту ревущую тысячами голосов коробку следом за моим пассажиром. Я поупирался для приличия: мол, день еще не закончен, мне бы деньжат подзаработать… Но те, здоровенные буйволы, ни в какую. Сказано — сопровождать до арены, и хоть тресни!
Довел я монаха до кулис, пристроился, там, Таращусь на происходящее в дырочку, а сам трясусь, как паралитик.
Мертон стоял в центре, татами, сложив руки на груди. В белом кимоно с черным пауком на рукаве, перетянутый широким красным поясом, огромный фалангистский жеребец. В этот миг он казался мне, да и всем, кто сидел на трибунах, и в самом деле непобедимым. Непреодолимой злой силой. Стихией.
Я оглянулся на своего монаха, о котором, кажется, все и забыли. А он укрылся в тени, присел на корточки и чуть ли не поклоны бьет. Лицо мирное, потустороннее какое-то… Увидел меня и словно опомнился. И тихонько мне шепотом:
— Вы не смотрите на меня. Ни к чему это вам.
А я ему тем же манером отвечаю:
— Что же мне, на того носорога прикажете смотреть?
— Это как угодно. А от меня отвернитесь. Зачем вам знать лишнее? Да и меня задерживаете…
Тогда только я понял, что вовсе не скромничает он по бог весть какому поводу, а тайну хочет уберечь. На тот случай, о котором он говорил там, в своей конуре. Если вдруг нас всех трясти начнут да душу из нас вынимать за то страшное знание, что покуда один только он хранит. Чтобы, значит, не о чем было мне пробалтываться, когда, не приведи господь, на меня так нажмут, что я готов буду сознаться в чем угодно. А за себя он вроде как бы и спокоен.
— Ладно, — говорю. — И впрямь не для моих мозгов эта штука. Только ты, парень, не подведи.
Трибуны уже начали пошумливать, засвистели. Заскучал народ, зрелище ему подавай…
И тогда к ним вышел человек среднего роста, заурядного телосложения, в черном потрепанном халатишке с капюшоном. Отложил в сторону длинный монашеский посох, скинул сбитые в странствиях сандалии. Потуже затянул веревку из шерсти яка, что была ему вместо пояса. Поискал глазами Мертона, словно бы не приметил сразу. И слегка так поклонился ему. Как равному.
Хотя над нашими головами уже много лет крутятся спутники, а в горах со дня на день запустят атомную электростанцию, мы не смеемся над своими монахами. Но одно дело видеть его на улице возле монастыря, и совсем другое — посреди спортивной арены, в перекрестье прожекторов. И поэтому по рядам зрителей прокатился конфузливый смешок, и даже Мертон переступил с ноги на ногу и недоуменно покосился на судей: дескать, кого же вы мне это подсунули?! Только нашему монаху все было нипочем. Стоял себе спокойно, невозмутимо и таращился по сторонам, будто тысячи эти сумасшедшие не на него собрались сюда посмотреть, а исключительно для того, чтобы он отвлекся от возвышенных размышлений, за ними наблюдая.