Пока летит апельсин
Шрифт:
– О черт! – выругалась Белла, – кажется да! Но напомни, мы были тогда слишком пьяны!
– Если ты еще раз позволишь себе влюбиться, я пообещала, что со всей силы тресну тебя сковородой! Чтобы вышибить эту дурь и привести тебя обратно в чувство. По твоей, между прочим, просьбе!
– Да, точно!
Белла засмеялась и стала наконец развязывать ленточки.
– Но все же? Почему он не звонит? Ведь прошло уже столько времени! Весь день!
– Может быть, он неправильно записал твой номер?
– Этого не может быть, ведь он не просто взял номер, а тут же позвонил мне, чтобы проверить.
– Надо же, какой дотошный! – изумилась Соня. – Он не маньяк случайно?
– Надеюсь, что да. Теперь мне уже кажется, что только маньяк может меня спасти и вытащить
– А почему бы тебе самой не позвонить ему?
– Я сказала ему, что не буду первая звонить.
– Ну, тогда жди. Еще очень мало времени прошло. – Соня пыталась быть рациональной. Как ни странно, рациональность и разум – это самое первое, к чему прибегают все, пытаясь понять иррациональность любви.
– Он же взял твой номер телефона?
– Да.
– Он же проверил, что это точно твой номер?
– Да.
– Если бы он хотел просто так, из вежливости, взять номер, он не стал бы сам звонить, проверяя, и не дал бы свой, верно?
– Да.
– Ну вот! – удовлетворенно сказала Соня и принялась смывать морилку с другой ноги. – Значит позвонит!
– А если нет?
– Я тебе точно говорю, позвонит! Пойдем сегодня в клуб?
– Пойдем!
Телефон зазвонил внезапно, резко и громко. Так всегда бывает, когда ждешь звонка. Белла схватила аппарат, посмотрела на мигающий экран. Это был он! Чудо случилось! Но нажать на значок принятия звонка, зеленую трубочку, она не успела. В следующую секунду все провалилось в темноту и, открыв глаза, она вместо Сони увидела каких-то незнакомых людей. Телефон был по-прежнему в руке, но он молчал. Первой ее мыслью было: опять все потеряла, исчез последний шанс, потому что не ответила. Не успела ответить.
Глава шестая
Игнат и Планида
Игнат возвращался с покоса последним и устало думал свою невеселую думу. Все, что ему было нужно, о чем он так мечтал и сильно хотел – это заиметь собственный надел земли. Он слыхал, что даже у них, в Тульской губернии, мужики земли аж тридцать десятин покупают у графа в рассрочку, и надобно только на первый взнос накопить; и будто другой граф вообще крестьянам своим вольную дать хочет. Однако, несмотря на все его трудолюбие, излишек заработать никак не выходило, хотя трудился он без устали, не покладая рук. За клочок земли готов он был пожертвовать чем угодно, но все было без толку.
Так же устало за ним брела, еле переставляя ноги, с громким чавканьем вытягивая копыта из черной жирной грязи, старая караковая гривастая кобыла Планида, которую он ласково называл Планидушка.
В воздухе было сыро. После обеда зарядил дождь, и едва подвысохшая за вчерашний день дорога вновь размокла. Трава-мурава, в сухую погоду цепко держащая своими трескучими корнями серую землю по краю дороги, от дождевой воды раскисла, и Планида, как ни пыталась ставить ноги на твердое, через раз съезжала бурым копытом назад в глубокую грязь, срезав очередной кривой слой верхнего слоя травы с блестящим пластом земли, оставляя позади себя черные запятые, которые быстро наполнялись мутной белесой дождевою водой. Вода эта блестела и на дороге впереди, словно мокрые стальные рельсы в прорезанной в такую же мокрую погоду острыми тележными колесами колее.
Кажется, из-за этой висящей в воздухе влаги сумерки приближались еще быстрее. С утра, однако, казалось, что распогодилось, прохладная утренняя зарница ненадолго пересилила, разогнала над горизонтом висевшие с ночи рыхлые тучи, и на чистом умытом розовом небе показалось молодое солнце.
Увидев это спозаранку, выскочивший из избы по утренней нужде, Игнат быстро засобирался на покос. Тихо, чтобы не разбудить сопящих, спящих вповалку на еще не остывшей за ночь печи детей, чьи чумазые пятки торчали из-под старой ватной тряпицы, он надел холщовую рубаху, туго подпоясался кушаком. Аккуратно намотал лапти, плотно перевязал бечевой по щиколотке, чтобы не слетели, не порвались от острой осоки на покосе. Завернул в полотенце краюху хлеба, что вчера испекла в печи крепко храпящая сейчас бабка, звонкую круглую луковицу и черную сморщенную пареную репу, засунул все это за кушак, напялил белый выцветший картуз от солнца и, тихо скрипнув дверными петлями, вышел на двор. Казалось, день должен был задаться покосным. Капли росы, а быть может, ночного дождя обсыхали и собирались на траве в крупный бисер, готовясь к обеду исчезнуть совсем под зенитным солнцем.
От черного мокрого крупа Планиды, еще спящей на четырех крепко упертых в земной шар ногах, курился вверх легкий пар. От скрипа дверной петли первым проснулось ее правое, рассеченное вверху у острия ухо – оно дернулось и прижалось к голове; потом шевельнулась куцая репица, хлестнув по пузатому отвисшему боку жидкой метелкой хвоста, словно отгоняя цепко впившегося водопойного бзыка; затем ожило все спящее тело, напоминающее провисший на четырех жердях тяжелый мешок в гамаке. Брюхо подтянулось, Планида глубоко вздохнула, прощаясь со сном, выдохнула, затарахтев по желтым длинным зубам отвисшими губами, и открыла невидящие спросонья глаза, непонимающе уставившись на Игната и этот бессмысленный со сладкого сочного сна мокрый неуютный мир.
«Пойдешь на покос со мной сегодня, травяной мешок», – ласково, по-хозяйски потрепал ее по длинной щеке под коричневым крупным глазом Игнат и накинул уздечку. Сам взял отбитую еще вчера литовку, поправил ее пару раз камнем, сметя тонкое кружево влажной ржавчины, появившееся за ночь на стальной косе. Заря разгоралась быстро. Кажется, в избе проснулся кто-то из малых. Чтоб не тратить время на лишние разговоры, Игнат перекинул через плечо литовку, другой рукой потянул за повод кобылу, тронул ее с ночного места и скорее пошагал за ограду. За крайним деревенским гумном, где возвышалась кривая рига, они свернули направо, держа дорогу на березовый лесок. Там, на другом его конце, за болотцем и был Игнатов покос. Но покосить удалось немного, к обеду, когда солнце забралось повыше от теплой земли, небо вновь затянулось тучами, и дождь сначала стал накрапывать, а потом сразу, без предупреждения полил. Трава опять легла, махать стало тяжело, а главное – без пользы, все равно сгниют, сопреют мокрые валки. И так который день подряд! Но Игнат остервенело махал и махал широкими дугами. Пока не наткнулся на толстый куст боярышника. Налетев на него, коса жалобно дзынькнула и застряла в колючих стеблях. Планида стояла стреноженная передними ногами, прячась от дождя под большой березой, уже начинающей протекать крупными каплями, и укоризненно смотрела на Игната, дескать, хватит уже и меня мучить, и себя, и траву эту вкусную срезать понапрасну.
Игнат остановился, сел под березу, облокотившись натруженной спиною о корявый ствол, и горестно обхватил голову. Так ведь можно и совсем без сена на зиму остаться, чем скот зимой кормить тогда? А если скотина падет, то и сам по миру пойдешь. Кажется, тот же вопрос стоял в глазах мудрой Планиды. Вот ежели бы, как некоторые, нанять косцов, дак платить им нечем. В самом начале июля приходят на заработки косцы из Рязани, дальние. Веселою бригадой в несколько человек, вольные, нанимаются на работу. За несколько дней, быстро, с песнями, свободно, не отвлекаясь на семейную жизнь, подряжаются, косят участки и идут дальше. Живут там же, на покосах, жгут по вечерам костры, многоголосно поют грустные тягучие красивые песни, ночуют в наскоро собранных шалашах. Встают спозаранку, с первой росой, и с заходом солнца ложатся вповалку спать, постелив слой скошенной мягкой ароматной травы. Потому успевают много.
Но платить им у Игната денег нет, потому что хозяйство маленькое, а маленькое оно, потому что кормить его нечем. Вот и выходит замкнутый круг. Вот ежели бы земли побольше было и получше, а не эта, что у Игната, в перелеске меж берез! В волости, куда на базар ездил прошлой осенью Игнат, в кабаке он слушал рассказ дикого башкира о том, что на востоке, за Волгой много земли хорошей, ковыльной, а главное – дешевой. Вот бы туда поехать Игнату! Башкир был веселый, лоснящийся и блестящий с круглым, как каравай, сальным лицом. Он совсем плохо говорил по-русски и, смешно переворачивая слова, рассказывал о чудных тамошних порядках и бесконечных немереных ковыльных просторах.