Пока мы лиц не обрели
Шрифт:
Ах, Оруаль, дурное ты задумала! Я не могу видеть его, потому что он запретил мне - вот и все. И я не обману его так подло, как ты предлагаешь.
– Я могу вообразить себе - и Лис и Бардия тоже - только одну причину длятакого запрета. И только одну причину твоего послушания.
Тогда ты ничего не знаешь о любви.
Ты снова тычешь мне в лицо моей девственностью. Лучше девственность, чем грязный хлев, в который ты угодила. Ну ладно, - пусть я не знаю ничего о том, что ты зовешь любовью. Об этом тебе будет интереснее поговорить с Редивалью, или с храмовыми девушками, или с царскими наложницами. Я знаю другую любовь, и ты узнаешь, какова она. Ты узнаешь…
Оруаль, Оруаль, гнев обуял тебя, - вздохнула Психея.
Сама она была совершенно спокойна и печально смотрела на меня, но в печали этой не было ни капли раскаяния. Со стороны показалось бы, что это она - моя мать, а не наоборот. Я поняла, что покорная, беззащитная Психея умерла навсегда.
Да. сказала я. Это гнев. Я гневалась на тебя. Но я всегда считала, что любовь (ты меня поправишь, если я ошиблась) стремится отвести от любимых клевету, которую на них возвели. Скажи матери, что ее дитя некрасиво. Она тут же покажет его тебе, чтобы убедить, что ты ошибаешься. Никакой запрет ее не остановит. Если же она спрячет его, значит, дитя и вправду уродливо. Ты боишься. Психея, боишься увидеть его лицо.
Нет, я боюсь другого. Я никогда не прощу себе, если ослушаюсь его.
Хорошо же ты о нем думаешь! Хуже, чем о нашем отце. Ты считаешь, что он разгневается, если гы нарушишь такой бессмысленный и ничтожный запрет!
Ты говоришь глупости, Оруаль, - сказала Психея, покачав головой. Он бог. Он знает, что делает. Мне не дано знать его помыслов. Я - всего лишь простушка Психея.
Значит, ты не сделаешь этого? Ты не хочешь доказать мне, что он бог, и избавить этим от беспокойства, которое иссушает мне сердце? Спасибо, сестра.
– Я бы сделала, но я не могу.
Я огляделась вокруг. Солнце уже скрывалось за седловиной. Еще немного, и она отошлет меня. Я встала.
– Пора положить этому конец, - сказала я.
– Ты должна сделать это, Психея.Я приказываю тебе.
– Дорогая Майя, ты не можешь мне более приказывать.
– Тогда мне не стоит больше жить!
– воскликнула я и отбросила с этими словами мой плащ. Выставив вперед левую руку, я вонзила в нее кинжал так, что проколола ее насквозь. Больнее всего мне было, когда я попыталась извлечь его обратно, ноя вытерпела и это.
Оруаль! Ты сошла с ума!
– вскричала Психея, вскочив на ноги.
– В этой урне лежит лента. Перевяжи мою рану, - сказала я, садясь на мох.Раненую руку я выставила вперед, и кровь стекала с нее на землю.
Я думала, что Психея начнет кричать или упадет в обморок, но я ошиблась. Она побледнела, но не потеряла присутствия духа. Кровь лилась сильно, и ленту пришлось обмотать вокруг руки не один раз. (Мне повезло - я нанесла удар, не задев ни кости, ни сухожилий. Если бы я знала тогда о строении руки столько, сколько знаю сейчас, я бы не решилась на такое.)
На перевязку ушло немало времени, и когда мы закончили, солнце уже стояло низко, и в воздухе похолодало.
Майя, - заговорила первой Психея.
– Зачем ты сделала это?
– Чтобы показать тебе, девочка, что я не расположена шутить. Послушай, тыдовела меня до отчаяния. Выбирай сама - поклянись теперь на этом клинке, влажном от моей крови, что ты сделаешь так, как я велела, иначе я убью сперва тебя, апотом себя.
– Оруаль, - сказала Психея с царским достоинством, высоко держа голову, -ты могла бы и не говорить, что убьешь меня. Не в этом твоя власть надо мной.
– Тогда поклянись! Ты знаешь, что мое слово твердо.
Выражение ее лица стало странным. Мне подумалось, что, должно быть, так смотрит мужчина на возлюбленную, которая изменила. Наконец Психея сказала:
– Да, видно, я и вправду не со всякой любовью знакома. По мне, такая, как твоя,ничем не лучше ненависти. Я словно в темную яму заглянула. Ах, Оруаль, ты взяламою любовь к тебе, глубокую, из самого сердца, не меркнущую от того, что я люблюи другого, - эту любовь ты взяла в заложницы, чтобы обратить ее против меня. Тыпревратила ее в орудие пытки - раньше я этого за тобой не знала. В любом случае,между нами произошло что-то непоправимое. Что-то умерло навсегда.
– Довольно болтовни, - сказала я.
– Мы обе умрем здесь целиком и без остатка, если ты не поклянешься на этой стали.
– Я сделаю это, - сказала она с жаром.
– Сделаю не потому, что я усомниласьв моем супруге и его любви. Я сделаю это только потому, что я думаю о нем лучше,чем о тебе. Он не так жесток, как ты, я знаю. Он поймет, с какой мукой в сердце явынуждена была ослушаться его. Он простит меня.
– Может, он никогда и не узнает.
Надо было видеть, с каким презрением она посмотрела на меня. Мне было больно, но в то же время я гордилась - не я ли научила ее этому благородству? Ведь она была все же моим творением. А теперь она смотрела на меня так, словно ниже меня не было твари на земле.
– Ты думаешь, я скрою от него? Думаешь, не скажу ему?
– воскликнула Психея, всаживая слова, словно гвозди в живую плоть.
– С тобой мне больше не о чемговорить. Довольно. С каждым словом я узнаю слишком много нового о тебе. Ялюбила тебя, почитала, верила тебе, слушалась тебя, пока ты имела на это право.Теперь все кончено - но я не хочу, чтобы мой дом был обагрен твоей кровью. Тыхорошо придумала, чем принудить меня. Где твой кинжал? Я поклянусь.
Я победила, но сердце мое исходило кровью. Мне мучительно хотелось взять свои слова обратно и попросить у нее прощения. Но вместо этого я протянула ей кинжал (такая клятва считалась у нас в Гломе самой крепкой - ее называли "стальная клятва").
– И даже теперь, - сказала Психея, я делаю это, зная, на что иду. Я собираюсь предать моего возлюбленного, лучшего из всех. Возможно, не успеет и солнцевзойти, как счастье мое разлетится вдребезги. Вот она, цена твоей жизни, и я заплачуее.
Она поклялась, и слезы хлынули у меня из глаз. Я хотела заговорить с ней, но она отвернулась.
– Солнце почти зашло, - сказала она.
– Иди на тот берег. Жизнь твоя спасена, уходи.
Я поняла, что боюсь ее. Я вернулась к реке и кое-как перебралась на мой берег. И тут ночная тень легла на всю долину.