Пока Париж спал
Шрифт:
– Хм, я как раз собиралась переделать ее. В ней слишком много ткани. И выглядит она вычурно, к тому же она вышла из моды.
Она фыркнула, а я задумалась, что хуже – выйти из моды или выглядеть вычурно.
– Что это у тебя на губах? Ты их накрасила! Что подумают об этом солдаты? Пойди и смой это.
Мои щеки стали пунцово-красными, но я не могла не защититься:
– Мне просто хочется хоть раз выглядеть хорошо.
– Ты уверена, что идешь к Матильде? Кто еще там будет?
– Никто, только Матильда и Агнес.
Я выбежала из кухни, чтобы взять свое пальто прежде, чем она задаст еще какой-нибудь вопрос. Не стоило мне тратить столько времени на приготовления. Теперь я только привлеку к себе ненужное внимание.
Я будто проваливаюсь в нору, как Алиса в Стране чудес, слишком любопытная и восторженная, чтобы остановиться. Все мои мысли были заняты им. Все остальное блекло на его фоне; лишения, солдаты повсюду, все это больше ничего не значило. Пока у меня есть Жан-Люк, остальное не важно. С ним я готова победить свои страхи и тревоги. Я пойду против воли родителей и скажу им, что не могу больше работать в госпитале бошей. Вместе мы найдем силу друг в друге. Я не могла дождаться, чтобы снова его увидеть. Каждое слово, которое он произнес в госпитале, отпечаталось в моей памяти, будто он оставлял следы в моем сознании. Следы, которые невозможно стереть.
Я шла по улице Монторгей и с грустью вспоминала, как она выглядела до того, как пришли боши. Когда-то здесь стояли цветные палатки с едой, запахи горячего хлеба и жареной курицы наполняли воздух, а мужчины в беретах сидели на верандах кафе, курили сигары и обсуждали политику, пока их жены сражались за лучшие куски мяса и самые свежие фрукты и овощи.
Теперь вместо запаха хлеба по булыжной мостовой разносился спертый кислый запах пота – так пахнет страх. Звуки тоже изменились. Стук подкованных сапог отмечал прошедшее время, а когда гулкий топот утихал, улицу наполняла мертвая тишина.
Мне нравилось стоять около кондитерской «Шторер» и притворяться что я вернулась во времена, когда витрины были заставлены свежеиспеченными булочками с шоколадом, улитками с карамелью и воздушными круассанами. Я притворялась, что вдыхаю запах теплого шоколада и выпечки. Моя мама называла это разглядыванием витрин. Но если ты разглядываешь витрины, чтобы притвориться, будто ходишь за покупками, то что значит притворяться, что ты разглядываешь витрины?
Притворяться, что притворяешься. Вот чем мы все теперь занимались. Никто не знал, кому на самом деле можно доверять. Я вглядывалась в витрину кондитерской и старалась дышать ровнее и спокойнее. Мой живот громко урчал, но я не чувствовала голода, только радость, что снова его увижу.
И вот появился он и произнес мое имя:
– Шарлотта.
Он был таким красивым в своем длинном шерстяном пальто и отполированных туфлях.
– Bonjour! – Мои слова прозвучали сухо и строго, и я поняла, что не могу произнести вслух его имя.
Он поцеловал меня в одну щеку, затем в другую. Это был не один из тех поцелуев в воздухе, которыми люди обмениваются из вежливости. Я почувствовала его губы на своей коже, и сквозь меня пробежал электрический разряд.
– Прогуляемся? – Он улыбнулся.
Я почувствовала, как и мои губы сами по себе расплываются в широкой улыбке. Слова застряли у меня в горле, и мне оставалось только утвердительно кивнуть в ответ.
Он шел с тростью, а я шла рядом с ним. У него неплохо получалось для человека, который сломал ногу всего три недели назад. Он взял меня за руку. На фоне его маленькой изувеченной руки моя казалась огромной и нелепой, но я обхватила пальцами его пальцы, восхищаясь тем, что он держится так, будто у него самая обычная рука.
Он не чувствовал себя неполноценным, и это делало его сильным.
– Может, прогуляемся до Пон-Нёф?
Я кивнула:
– Oui.
– Как твои дела?
– Я скучала по тебе, – вырвалось у меня.
– Я тоже по тебе скучал. Не мог перестать о тебе думать.
Мое сердце забилось чаще, и я сжала его руку.
Вдруг несколько солдат с другой стороны улицы перешли дорогу и направились к нам. Я напряглась.
– Документы! – рявкнул тот, что повыше.
Жан-Люк оперся на трость одной рукой, расстегнул свое длинное пальто другой и достал документы из внутреннего кармана. Солдат вырвал бумаги у него из рук.
– Жан-Люк Бошам, Французские национальные железные дороги. – В его тоне сквозила ирония. Он протянул руку за моими документами.
Я достала их заранее и отдала, не смотря ему в глаза.
– Шарлотта де ла Вилль. Восемнадцать лет. Твои родители знают, что ты гуляешь?
– Да, – соврала я.
– Гуляешь с месье Бошамом здесь?
Я кивнула, не поднимая взгляд.
– Как романтично, встречаться вот так, в тайне.
Солдаты переглянулись и рассмеялись. Он вернул нам документы.
– Приятного вечера.
Мы продолжили идти к улице Монторгей, никто из нас не произнес ни слова, пока мы не дошли до церкви Сент-Эсташ в конце улицы. Жан-Люк нарушил молчание:
– Знаешь, меня однажды остановил бош прямо здесь и спросил, Нотр-Дам ли это?
– Не может быть! И что ты ответил?
– Я сказал: да, конечно же. – Он засмеялся.
Я тоже засмеялась и почувствовала, что на сердце снова стало легко.
– Давай зайдем.
– Ладно.
Мне не очень хотелось заходить в церковь, но я не могла ему отказать.
Внутри мы прошлись вдоль стен, рассматривая альковы и крошечные горящие свечи. Жан-Люк положил монетку в коробку, достал свечку и протянул ее мне.
– Давай помолимся, чтобы война быстрее закончилась.
Я перекрестилась и произнесла молитву про себя.
Когда мы покинули церковь, то направились через площадь к улице Риволи, затем перешли дорогу перед большим магазином «Ла Самаритэн». На Пон-Нёф почти не было людей, и мы сели на одну из круглых каменных скамеек, возвышающихся над Сеной. Я всматривалась в темную воду и вспоминала, как раньше по ней ходил речной транспорт. Теперь там не ничего не осталось, только темные изгибы волн, разбивающихся друг о друга.