Пока Париж спал
Шрифт:
– Мне нужно измерить температуру у пациента. – Трясущейся рукой я достала градусник из верхнего кармана и протянула его, как бы подтверждая свои слова.
Жан-Люк посмотрел на меня, его глаза округлились от удивления. Он не пожелал мне доброго утра, как обычно, а просто открыл рот. Мне бы очень хотелось удивить его поцелуем, но вместо этого я подошла ближе и положила градусник ему под язык. Бош посмотрел на нас и вздохнул так, словно ему наскучила вся эта больничная рутина.
– Я думал, ваш пациент сегодня выписывается, – он обратился ко мне.
– Так и есть.
– Тогда зачем вы измеряете у него температуру?
Я ненавидела бошей, говоривших на французском, еще больше тех, что на нем не говорили.
– Так положено, – соврала я, пытаясь сделать свой голос твердым и равнодушным. – Я просто проверяю, что нет никакой инфекции, прежде чем отпустить его.
Я шепнула Жан-Люку:
– Вы выглядите усталым. Уверены, что готовы выписаться сегодня?
Бош посмотрел на меня.
– Он будет в порядке. Ему только надо вернуться к своей функции.
К своей функции? Иногда мне хотелось смеяться над тем, как они говорят. Я отвернулась и посмотрела на Жан-Люка, но его взгляд метался по комнате, не останавливаясь ни на чем определенном. Я опять заговорила, пытаясь вести себя храбрее, чем было на самом деле:
– Ваша нога только начинает восстанавливаться. Вам надо быть осторожнее.
На этот раз он посмотрел на меня и кивнул, но я почувствовала, что он просто хотел выбраться из этого места, не важно, лучше ему или нет.
Бош наклонился вперед и уставился на Жан-Люка.
– Это точно. Будь осторожен. Мы не можем допустить еще один такой несчастный случай. Мы просили хороших работников, а не людей, которые не могут даже нормально держать лом. Возможно, проблема в твоей инвалидности. Твоя травмированная рука недостаточно сильная, чтобы управляться с такими тяжелыми инструментами. Может, нам следует послать тебя в один из трудовых лагерей в Германии, где работа не требует особых навыков.
Жан-Люк закашлял и вытащил градусник. Я забрала его, встряхнула и снова положила ему под язык. Когда я убирала руку, то позволила своим пальцам коснуться шершавой, неровной кожи, которая превратится в шрам.
Бош снова обратил на меня внимание и сощурил глаза:
– А вы всегда так хорошо заботитесь о своих пациентах, сестра?
Я ничего не могла поделать – мои щеки вспыхнули.
Он засмеялся.
– Ха, кажется, я смутил бедную девочку.
Я достала градусник изо рта Жан-Люка, не смотря ему в глаза. Мои руки дрожали, пока я проверяла температуру.
– Ну?
Бош снова развалился на стуле.
– Может он выписываться?
– Тридцать семь градусов. – Я пыталась звучать убедительно. – Небольшая лихорадка, но он в порядке.
– Небольшая лихорадка? – Бош громко засмеялся. – Уверен, вы можете с ней справиться, сестра.
Как же ему было смешно, чертовому бошу. Я должна была взять ситуацию в свои руки. Я повернулась к Жан-Люку, на этот раз посмотрела ему прямо в глаза и сказала четко и спокойно:
– Когда вы оденетесь, я принесу вам бумаги на подпись.
Потом взглянула на боша:
– До свидания, месье.
– О, не спешите из-за меня. Я все равно ухожу.
Он повернулся к Жан-Люку.
– Еще один такой проступок, и мы можем засомневаться в твоих способностях.
Он сделал паузу.
– Ты бы этого очень не хотел.
Он резко встал и отсалютовал. Нам пришлось ответить ему, все-таки мы были в немецком госпитале. Он зашагал прочь. Стук его подкованных сапог эхом отдавался в коридоре.
Как только он скрылся из виду, Жан-Люк откинулся на подушку.
– Спасибо, Господи, за это. Он хотел расспросить меня по поводу несчастного случая.
Он замолчал и посмотрел на меня так, будто хочет сказать что-то еще.
– Мне кажется, ты только что спасла меня, Шарлотта.
Глава 17
Шарлотта
Париж, 22 апреля 1944 года
Мы договорились встретиться в шесть вечера в следующую субботу. Я не могла уснуть всю ночь, меня переполняли радость и волнение, и я ворочалась несколько часов. В субботу от нетерпения у меня крутило живот, и я почти ничего не съела. Папа объяснил отсутствие аппетита женскими проблемами, хотя у меня их и нет, и охотно доел мою еду.
Я не знала, что мне надеть. Мне нужна была одежда, которая не заставляла бы меня выглядеть как девочка-переросток, поэтому, когда в субботу утром мама ушла за пайком, я отправилась на охоту в ее гардеробную. Там я нашла твидовую юбку и пару старых черных кожаных туфель, подошвы которых были теперь тоньше бумаги, а каблуки полностью стерлись с одной стороны. Я запихала внутрь кусочки картона, надеясь, что не буду чувствовать сквозь них каждый камешек. Затем с помощью булавок набила картон в стертые каблуки и покрасила их черным цветом. Не сказать, чтобы результат меня полностью удовлетворял, но снаружи они выглядели неплохо.
Днем я сосредоточилась на себе. Взяла кусочек мыла, который припрятала ранее, и помыла волосы, добавив чайную ложку уксуса в ведро с холодной водой перед тем, как ополоснуть их – для дополнительного блеска. Потом взяла красную краску из моего школьного набора, чтобы накрасить губы, закрепив ее капелькой утиного жира, который нашла на кухне. Без десяти шесть я была готова к выходу. К счастью, папы не было дома. Дома была только мама, она натирала что-то на газете на кухонном столе.
– Мама, я ухожу в гости к Матильде.
Она обернулась. Я почувствовала, что краснею. Знала, она заметит, как я постаралась над своей внешностью.
– Ты знаешь, не люблю, когда ты ходишь по улице в темноте. Я думаю, что могу тебя проводить.
– Нет. – Я сделала глубокий вдох. – Мама, мне уже восемнадцать лет, она живет всего в двух улицах отсюда. Я могу сама туда дойти.
– Это разве не моя юбка?
Мои щеки загорелись еще сильнее.
– Но мама, мои юбки теперь мне слишком коротки, они все выше колена. Мне стыдно ходить в них перед всеми этими солдатами на улице.