Поклонитесь колымскому солнцу
Шрифт:
Отогревшись немного, Попов сказал:
— Думать нечего, собирайся.
— Глядя на ночь?
— А теперь что днем, что ночью — все едино. Несет — свету божьего не видно. Да и день теперь с гулькин нос.
И это было правдой. Какой, день в январе на 64-й параллели! Я стал молча собираться. Попов ушел в барак снаряжать людей.
Наш отряд отправился во втором часу. Темнело. Колючий ветер обжигал лицо. Впереди шел Попов — высокий, решительный, уверенный За ним растянулись цепочкой двадцать человек, одетых тепло, но все равно ненадежно. У каждого была лопата и мешок за плечами, на лямках. Я замыкал шествие.
Нагнув голову, но не отворачиваясь от леденящего ветра, Попов шел, увлекая за собой людей. Он как бы раздвигал свистящий воздух своей величавой фигурой.
Вероятно, шли мы очень долго. Трудно было что-нибудь понять в этом слепящем безумии. Издеваясь и злобствуя, пурга ни на минуту не прекращала своей бесовской пляски. Взметая вихри колючего снега, ветер бросал его нам в лицо, под шапки, в рукава меховых курток. На мгновенье он утихал, словно замахиваясь, чтобы больней ударить, и снова вздымал снежные вихри.
Временами ветер широкой поземкой толкал по необозримому снежному полю невысокий белый вал, будто скатывая гигантский ковер, сотканный из снега.
А Попов все шел, ломая ветер, пригнув голову, не отворачиваясь.
Когда начали падать люди — в начале пути, в середине его, на исходе? Я не могу этого сказать. Я знаю только, что мы останавливались, поднимали слабеющих, что-то кричали, заставляли сильных волочить слабых, оттирали друг другу отмороженные щеки, глотали спирт, отдирая прикипающее к губам горлышко фляги… И шли за Подовым все вперед и выше, к перевалу.
Вдруг Попов остановился у высокого, бугра. Весь отряд кучно подтянулся к вожатому.
— Должно, это и будет наш трактор, — сказал Попов. — Погиб человек. А может, вызволим. Давайте откапывать..
Мы разделились на две группы. Одна, под моим началом, стала раскапывать высившийся перед нами холм. Другая, под командой Попова, чуть в стороне, добывала из-под снега полегший на зиму стланик…
Тракторист спал в кабине своего трактора. В огромном тулупе поверх оленьей дохи, в меховых сапогах, под теплым снежным одеялом — он не мог замерзнуть насмерть. Но и растолкать его было невозможно, — пульс едва прощупывался. Он был жив, но жизнь в нем теплилась еле-еле.
Между тем Попов сумел развести большие костры. Кедровый стланик загорается легко, как нефть; и горит жарко, как уголь. В затишке, за тракторными санями, люди готовили горячий ужин.
Мы положили тракториста к теплу на его тулупе. Попов сказал:
— Теперь давайте его изнутри согревать.
Он принес котелок с кипятком, полуприподнял голову тракториста и концом ножа разжал ему зубы. Деревянной ложкой я пытался влить ему в рот кипяток. С помощью Попова человек проглотил глоток горячей воды, потом еще один, потом у него открылись глаза, мутные и никого не узнающие. В сонном забытьи он смотрел на нас бессмысленным взглядом. Нужно было спасать человека, но как? Этого мы не знали…
Мы соорудили из жердей стланика носилки, завернули тракториста в тулуп и понесли к жилью. Нелегко нам было добраться до своего дома. Пурга бушевала с неослабевающей злобой. Но теперь мы спасали товарища, который не побоялся рискнуть жизнью, чтобы не дать умереть нам, и мы, превозмогая усталость, торопились дойти, чтобы не дать умереть ему.
Как умели, мы впрыснули трактористу камфору, уложили его в постель, поили сладким горячим чаем.
Только на третий день тракторист пришел в себя. А еще через неделю он окончательно встал на ноги. К тому времени утихла пурга. Мы прокопали в сугробах снега, уплотненного ветром, дорогу, и тракторист благополучно доставил на нашу стоянку огромные сани с драгоценным грузом.
Вечером мы все вместе пили чай — горячий и черный, как кипящая смола.
— Ну, парень, — сказал трактористу разомлевший Попов, — видать родила тебя мать в сорочке. По всем статьям тебе на этот раз умирать полагалось.
— А я взял да и жить остался! — Тракторист озорно подмигнул старику. — И знаешь почему? Смерть она, батя, живых людей сама до смерти боится.
Встреча
Жилье свое орочи не строили. Юрты они шили из оленьих шкур и набрасывали на каркас, собранный конусом из жердей. Чтобы не разметало это шитое жилье ветром, его сверх шкур крепили такой же конической решеткой из жердей. Какое-то подобие тамбура задраивали двумя полстями тоже из оленьих шкур. В такой юрте вокруг дымного очага ютилась вся орочельская семья: дед с бабкой, молодые, их дети. Когда олени выедали окрест ягель, орочи грузили юрту на нарты и всей семьей вместе с кормильцами-оленями откочевывали на новое место, очищали площадку от снега, ставили каркас, набрасывали на него шитое жилье, крепила поверх жердями. И так вся жизнь проходила в кочевье с места на место, в непрестанных заботах о пище и тепле. На моей памяти эти люди не имели понятия о белье, полотенце, бане…
В самом начале тридцатых годов мы вели разведку невдалеке от Маякана, но очень далеко от привычных условий человеческой жизни. В партии нашей заболел рабочий. Он температурил, с трудом двигался, жаловался на боли в правой части живота. Скорее всего у него был аппендицит.
— В больницу надо парня, — озабоченно говорил Попов. — Худо бы не получилось. Можем и недосчитаться человека.
Но где она, эта больница? Через какие зимовья к ней пробиваться? Есть ли вообще в округе врач, способный оперировать больного?
Решили посоветоваться с орочем Тимофеем Васильевичем Акимовым — он обосновался со своей юртой, семьей и десятком оленей поблизости от нашей разведки, наведывался к нам, приносил рыбу, мы давали ему немного муки, пороху, дроби — по-соседски жили. Не знаю почему, но орочи носили чисто русские имена и фамилии.
Первый раз я тогда попал в орочельскую юрту.
Тимофей Васильевич неторопливо обдумывал мою просьбу.
— Фельдшера надо, — сказал он после долгого молчания.
— Вот и я говорю. Отвези. У тебя олени.
— Отвезу. Человек помирать может.
В тот же день Тимофей Васильевич явился к нам на стан с двумя упряжками оленей. Мне запомнились его меховые одежды, расшитые красивым орнаментом из белых, светло-коричневых, оранжевых и бирюзовых полосок и нитей. Таким же узором были отделаны его оленьи унты.
Мы укутали больного товарища в тулуп, положили на нарты, снабдили продуктами и проводили в дальнюю дорогу.
Дней через десять сосед благополучно возвратился и доложил, что фельдшер нашего товарища «маленько резал» и что он, наверное, останется живой…