Поклонитесь колымскому солнцу
Шрифт:
— Собака, она ведь тоже разная бывает, — не спеша, подбирая слова, рассказывает хозяин. — Трусливая бывает, и щенка своего может сожрать. Всякую на племя не пустишь! И вот ведь зверь, а свое и у зверя берет… Подошло время на вязку идти — сука игривая становится, непослушная. А подойдет ей время щениться — шерсть она вокруг сосков выщипывать начинает.
— Мать! — улыбается хозяйка.
— Да ведь и то сказать: щенок у собаки родится совсем никудышный — слепой, глухой, без зубов. А шерсть у этих лаек знаменитая — длинная, густая, с теплым подшерстком.
Попов знает о
— Шерстью только и спасается, — соглашается хозяин. — А то в тундре летом гнус заест, а зимой — стынь.
У жены пастуха свои мысли, женские:
— Ласку собачка любит…
— Пастух пока лайку свою обучит, — неторопливо ведет рассказ хозяин, — набегается, что твой конь. Ну зато уж, если руку на собаку не поднимал, она ему хорошо послужит: и беглого оленя возвратит — в тундре полный обыск произведет, а не упустит глупого, стадо собьет, и повернет, если надо, и на волка кинется…
Глухо и как-то неуверенно, словно проверяя самого себя, зарычал Баттыкай, потом залаял, заметался на привязи. Хозяин насторожился:
— Собаке верить надо. Она зря лаять не станет.
Мы быстро оделись, схватили ружья, выбежали из яранги. Баттыкай рвался с цепи, яростно лая в сторону тундры. Олени мирно дремали поодаль от яранги, не чуя опасности, а она была совсем рядом. Против ветра, чтобы дух звериный уносило от стада, к нему подбиралась пара волков. Две темные зловещие тени осторожно двигались к табуну, хоронясь от лунного света за редкими стволами невысоких лиственниц. Хитрые звери, умные…
Попов и хозяин яранги выстрелили разом. Один волк метнулся в лесок и пропал. Другой — остался на месте. И когда тушу серого недруга волокли к яранге, олени пугливо шарахнулись в сторону. А Баттыкай при виде мертвого врага успокоился и улегся отдыхать на свое место у входа в ярангу.
Яблоновый перевал
Нелегко нам было, но с неизменным уважением вспоминаем мы свое дело и свято чтим память друзей, отдавших жизнь свою, чтобы открыть для детей и внуков золотые клады, схороненные природой в вечной мерзлоте нашего Севера…
Откуда бы из тайги к побережью ни ехать, а Яблонового перевала не миновать. У колымчан с этим перевалом особые счеты. Говорили, что был он настолько тяжел, что его не всегда одолевали даже опытные каюры на сильных оленьих упряжках. Колымские ветераны рассказывали, как пятились они задом на гусеничном тракторе, чтобы взобраться на передом проклятой горной кручи: иначе, как задним ходом, Яблоновый перевал невозможно было взять даже могучему железу на гусеницах. Сегодня это обычный участок Колымской трассы. Пестро окрашенные столбики огораживают обрывы. Без видимых усилий, как нечто само собой разумеющееся, на Яблоновый перевал взбираются сорокатонные автомобильные поезда. Подступаешь к нему исподволь, спускаешься незаметно. Бывают на трассе и покруче подъемы и спуски. Почти не верится уже, что гибли на этом перевале люди, пробивая дорогу в тайгу.
В записной книжке у меня хранится с тех лет безымянная заметка. Выписывая из старой колымской газеты факты о деяниях, пионеров
Вот она, эта выписка, из дневника неизвестных героев:
«Дороги через перевал не было. Наверху дула поземка. Неся на спине груз, люди шли гуськом по глубокому снегу и ступали след в след. На месте, где должны были стоять палатки партии связистов, мы увидели ровную снежную пелену. В одном месте прямо из снега шел дым. Оказалось, что здесь под снегом торчит кончик трубы, выходящей из одной палатки. Люди здесь были погребены под снежным покровом. Наши рабочие, у которых воспалились глаза от яркого солнца и снега, остались здесь отдыхать, а мы вдвоем отправились дальше. Шли по хребтам сопок, без лыж. По твердому насту это было не трудно, но когда переходили через распадки, проваливались по пояс. Тогда мы брали в руки ветки стланика и ползли, упираясь ими в снег.
На обратном пути мой товарищ ослеп. Глаза у него слезились, а веки опухли. Тогда я пошел вперед, а он двигался сзади, держась за конец палки, которую мы вырезали в тайге. Было трудно, но мы дошли…»
Вот так они работали. Было трудно, но они дошли!
И сейчас мы снимаем шапки, подъезжая к Яблоновому перевалу. На его вершине стоит обелиск, напоминая живым о гибели колымских связистов, ценою жизни своей протянувших через тайгу ниточку телефонной связи.
Пурга
Третьи сутки и днем и ночью мела пурга. Заиндевелый, с сосульками льда на усах и ресницах, в избушку вошел Попов.
— Ну как? Метет, не утихает?
Попов мне ничего не ответил. Молча раздевшись, он подсел к железной печке и начал стягивать залубеневшие валенки.
— Не утихает пурга-то, метет? — снова спросил я Попова.
— Килограмма два помидоров соленых осталось да муки две миски. Есть людям будет нечего завтра.
Я знал об этом и без Попова и мучительно думал о том, что же делать? Пурга замела перевал, который отделял нашу разведку от базы.
— Может, подойдет трактор-то, подождем еще?
— У моря погоды не дождешься.
— Застрял, наверно, наш трактор в пути где-нибудь.
— Может, и в пути застрял, — Попов разулся, размотал холодные шерстяные портянки и грел у печки покрасневшие ноги.
— Трактор-то ладно. Тракторист замерзнет. Пропадет человек, — сказал Попов, как бы отвечая самому себе на какие-то свои мысли. Он нацедил из кипящего чайника кружку крутого кипятку и стал пить его. Только сейчас я почувствовал, как сильно озяб этот человек, привыкший к холодам и закаленный Севером.
— Что же делать будем, Попов?.
— На перевал пойдем. Человека выручать надо. Да и провизией, может, разживемся.
— В такую пургу? С ног же валит!
— Ничего, не повалит.
Не решаясь честно признаться, что сам боюсь идти на перевал в такую погоду, я сказал Попову:
— Мы с тобой пойдем. Боюсь, люди не пойдут — откажутся.
— От хорошего дела люди никогда не откажутся, — сурово возразил мне Попов и, помолчав, добавил: — А ты не бойся, парень! Хуже бывало, выдюжим.