Покоритель джунглей
Шрифт:
Эти последние слова поразили Барбассона. В самом деле, пробормотал он, припасы, если бы у нас были съестные припасы! Его озарило… Выражение его лица тут же изменилось, и он принялся смеяться, потирая руки. Барнетт решил, что он сошел с ума.
— Бедный мой друг!.. Бедный Мариус! — сказал он с состраданием. — Какой был ум!
— Ах, вот оно что! Ты что же, считаешь, что я потерял рассудок?
«Не надо противоречить ему, — подумал Барнетт. — Я слышал, что возражения только сильнее их раздражают».
Но нечаянно он высказал свои мысли вслух.
— Кого это «их»? — вмешался Барбассон. — Объясни мне, кого ты имеешь в виду. Сумасшедших, не так ли, а? Ты считаешь, что я сошел с ума?
— Нет-нет, мой друг! — поспешно ответил испуганный Барнетт. — Успокойся, посмотри, как все тихо вокруг, природа словно спит под дивным небом…
— Иди к черту, дурак ты этакий! — еще сильнее расхохотался Барбассон. — Он воображает, что я не понимаю, что говорю. Послушай же, я нашел способ; как продержаться до возвращения Сердара…
— Ты… ты нашел?
— Черт побери, это проще простого. Воды-то у нас хватит, а?
— Да уж, всю нам не выпить, — вздохнул Барнетт.
— Так вот! Озеро утолит нашу жажду и доставит нам пропитание. Мы и не подумали о чудесной форели! Приманки у нас хватит на несколько дней… и славься, Господи! Мы спасены.
— Придется есть рыбу сырой.
— Не советую тебе капризничать… Как же так? Ты собирался умирать с голоду, а я тебя спасаю, найдя гениальный выход.
— Чего уж тут мудреного…
— Пусть. Но надо было до этого додуматься, и все, что ты считаешь нужным мне сказать, это «придется есть рыбу сырой»! Другой бы пришел в восторг, стал бы целовать мне руки, восклицая: «Спасен! Благодарю, Боже мой!» Такое поведение я понимаю. Куда там, господин требует, чтобы ему принесли форель, зажаренную на свежем масле, с травками и лимончиком — для полноты картины. Ей-богу, Барнетт, ты мне противен. Не будь ты моим другом…
— Ладно, не сердись, я просто констатировал факт.
— Хорошо! Давай теперь все обсудим.
— Нет-нет! Сдаюсь! Я признаю, что сказал глупость.
— Замечательно, но не будем терять времени. У меня уже сосет под ложечкой. Не приготовить ли нам обед?
— Ей-богу, лучше не придумаешь.
Оба захохотали, сами не зная почему.
— Барнетт, мы станем знаменитыми! — воскликнул Барбассон. — Подумай только, мы сами будем добывать себе пропитание на этой ореховой скорлупке в течение двух недель. Нас назовут Робинзонами на шлюпке. Ты будешь моим Пятницей, и когда-нибудь я напишу нашу историю.
К провансальцу вернулось хорошее настроение, а вместе с ним — неистощимая говорливость. Барнетта, который возвел чревоугодие в ранг семи главных грехов, вместе взятых, и поначалу отнесся к обещанной примитивной пище без особого энтузиазма, постепенно увлекли задор и горячность приятеля. Но всякого рода неожиданности для них не кончились, и день готовил им еще немало ужасного и невероятного. Одному из них — увы! — не суждено было дожить до завтрашнего утра.
Приятели снова забросили удочки и, не спуская глаз с поплавков, с беспокойством ждали, кому повезет.
— Скажи-ка, Барбассон, — некоторое время спустя спросил Барнетт, — а если не будет клевать?
— Ты шутишь… Приманка приготовлена мной по всем правилам искусства… secundum arte! [5]
— Если ты будешь говорить по-провансальски, я заговорю по-английски, и тогда…
— Как ты глуп! Это воспоминания о коллеже! Это латынь!
— Ты что, был в коллеже?
— Да, до шестнадцати лет. Меня даже завалили на экзамене на степень бакалавра в Эксе, там есть маленький факультет специально для провансальцев, это было целое событие. За тридцать лет провалили только одного парижанина, выдававшего себя за провансальца. Но у него акцента не было, и дело не выгорело. А я-то был из Марселя… Это уж было слишком, еще немного, и на Канебьер разразилась бы революция. Хотели было пойти маршем на Экс, но как-то все уладилось, экзаменаторы обещали больше так не делать.
5
Согласно правилам искусства — (лат.)
— И тебя приняли?
— Нет. Тем временем папаша Барнетт по недосмотру уронил мне на задницу пук веревок, и я бежал из отцовского дома… С тех пор я туда не возвращался.
— А я, — продолжал Барнетт, — никогда не ходил в колледж. Когда я начал работать учителем, то не умел ни читать, ни писать.
— Слушай, Барнетт, вы, пожалуй, и марсельцев переплюнете!
— Нет, ты сейчас поймешь… надо же было как-то жить. Я согласился на место директора сельской школы в Арканзасе.
— И как же ты выкрутился?
— Я заставил старших школьников вести занятия в младших классах, а сам слушал и учился. Через три недели я умел читать и писать. Через два месяца с помощью книг вел уроки не хуже любого другого.
— Эх, Барнетт, как воспоминания детства освежают сердце, я так расчувствовался! Нет ничего лучше для откровенного, доверительного разговора, чем рыбная ловля. Кажется, что эта бечевка как путеводная нить, которая… Смотри-ка, клюет… Осторожно, Барнетт, молчим!
Умелым движением руки Барбассон стал медленно, почти незаметно подтягивать удочку на себя и не сумел сдержать торжествующий крик, увидев, как на поверхности воды появилась великолепная форель на пять-шесть фунтов. Они быстро подвели под нее сетку и вытащили на борт. Это была чудесная рыбина с розовой чешуей, с нежной красновато-золотистой кожицей, которую так ценят гурманы.
Барнетт с сожалением вздохнул.
— Ты подумал о масле и зелени, чертов обжора! — сказал ему Барбассон.
Вдруг провансалец крикнул другу:
— Следи за своей удочкой! У тебя клюнуло, поплавок ушел под лодку.
Но ошибка его быстро обнаружилась. Он замолчал, вытаращив глаза и открыв рот, вид у него был глупый и ошеломленный, словно он испытал неожиданное и сильное потрясение…
Лодка двигалась, медленно, почти незаметно, но двигалась, и именно ее движение, благодаря которому она приблизилась к поплавку, и ввело Барбассона в заблуждение.