Покупатель пенопласта
Шрифт:
***
Покупатель пенопласта.
***
Она несла свое лицо, как блин на сковородке, нет, как пышку, моя бабушка пекла прекрасные пышки…
Я сам немножко музыкант, так вот, по мне Ротару, это как раз качественная такая попса, эстрада, не в пример нынешнему музлу, вроде и попса, а пафос есть, гордость есть в этих «было-было-было, но прошло», действительно прошло.
***
Этот город воняет и злой,
Я иду по размытым вдрызг улицам,
И менты у метро встали в строй,
Злыми тычутся взглядами устрицы.
Нету неба здесь над головой,
Под ногами лишь жижа фекальная…
Мне найти бы тебя в рюмочной,
А ты встретиться
***
Куда подевались лакеи? Наказание для копрофилов: в больницу к бабкам ухаживать.
***
Писать нужно то, что за секунду до решения писать ты еще не представлял себе возможным; тем приятнее вспоминать написанное.
***
Пробиваться сквозь сплоченные фаллические ряды к закату.
***
Мой Содом пал и разрушен, но прах его торжествует, прах его вопиет во мне.
***
Знаменитая мусарня на Кривоарбатской, рой воспоминаний нахлынывает на подступах к зданию. Внутри турникет-металлоискатель, все как положено, постовой с руками на автомате: «Здравствуйте!» – «Здравствуйте! Принес документики». – «Обождите!» Несет тетку откуда-то: «Дочка ворвалась вчера мужняя, от первого брака, с бойцами из ваших, заявление на меня написала, хочу на нее написать, она жизни моей угрожает!» – «Обождите, разберемся, сейчас дежурный выйдет!» Вторая принеслась: «Ко мне ваши ломились, вызывали сюда». – «Удостоверение показывали?» – «Нет!» – «Могли не открывать!» – «Я и не открыла» – «А я тоже вашим вчера могла не открывать?»
Вышел дежурный, объяснил, все сели писать. Я в ожидании взял в автомате горячего шоколада за 33 серебряника, а ложку не получил. За мной милиционер вышел за кофе. То, говорит, не одной ложки, то сразу две. Это, говорю, моя, наверно. Он: да, вам не досталось? И нырнул обратно – на пост. Сел, достал из ящика домашние пирожки.
***
По тюрьмам русской литературы.
***
Кто же помогает мне, если помогает он и в добром и в злом? Одинаково двуликий.
***
В тюрьмах своих идеологий.
***
Машинист эскалатора с красной рожей поставил в кабине бутылку джин-тоника с сорванными этикетками и глушил ее, пока не запотели окна и не уснул сам в парах алкоголя.
***
Когда покинете Москву? Когда запретят читать книги в общественном транспорте.
***
Переживаю личный апокалипсис. Содом мой пал и разрушен, но прах его торжествует, пляшет по мне черными бесами.
***
Раньше даже помойки были свободнее, придешь с утра на помоечку, выбросишь мусор, разложишь для собачек косточки с холодца, сам в помоечке пороешься, может, выглядишь чего. Теперь и помойки подконтрольные, обязательно в любое время дня дежурит какой-нибудь узбек, шурует, отбирает, перебирает – трудиться, одним словом. Все нужное забирает сразу сам, наверняка. И у помойки разложить ничего не дает, сядешь книжки выбирать – уже стоит над душой: ну что выбраль, а то я выкидывать? Даже помойки и те отжали у божьего русского народа.
Весь порыв благой пропадает, на нет сходит весь энтузиазм. Бывало встретишь в помойке пенсионера какого-нибудь, архаровца, собрата по ремеслу, обсудишь с ним политику, пофилософствуешь, а теперь всех куда-то пошугали, собаки голодной не докличешься, всех на мыло пустили, только крысы и узбеки, узбеки, узбеки.
Чисто, стильно, нарядно! Москву вылизывают, как суку, два раза в год, да к хуям ваш порядок! Дайте в помойке поковыряться свободному человеку!
***
Отличная идея: делать угловые места в метро двухместными все знают, что угловые места не счастливые, на них часто спят бомжи, либо сидят, читая Тургенева какие-нибудь аутсайдеры вроде меня. Если в углу будет лежать человек с сердечным приступом, никто не дернется: все поймут, что это просто пьяный бомж никому не нужный. Однако на безрыбье и рак рыба, и обыватели несут сюда втюхнуться третьем свою пятую ношу, так и хочется воскликнуть, и иной раз приходится: ну куда ты втискиваешь до упора свою жирную, корова, жопу и потом еще требуешь двигаться? А эти мужики, ну хочешь сесть, ну сядь на краешек, куда втискиваешься и распираешь всех по углам плечами, ебанный баран? Нет, двуместные места – эта благо, это роскошь, можно свободно притулить сбоку свой рюкзак, разложиться и на сорок-тридцать минут сладострастно погрузиться в Тургенева, забыв и игнорируя любую блядскую мораль быдляцкого общества.
***
Если бы не страстное желание холодца, никогда бы не встал в эту длинную очередь в курином магазинчике. То и дело шныряют рыхлые женщины, интересуются колбасой. Но лица их уже цвета колбасы, с венозными сеточками, растрескавшимися по корке кожи. Будто всей страной стоишь за колбасой. Невольно взглядываешь на экран под потолком, который по циклу гоняет одно и тоже: куриная ярмарка, шуты и скоморохи, полевая кухня, хлеб и зрелище, и худая, как оглобля, сутулая, пляшет русская бабушка в платке и поблеклом старом пальтишке. И хоть банально и ожидаемо будет сказать, что жалкая эта старуха олицетворяет голую, нищую, пляшущую под чужую дудку Россию, но это так.
С лицом, как колбаса, в кровяных узелках, бабушка трясущаяся, жалко.
***
Литература легкого поведения.
***
Бабушка Русь пляшет худая, как оглобля, а им все колбасы и колбасы.
***
Знаю ветки, где можно ехать без наушников, я как таракан, осваивающий новые территории.
***
Тургенев так могуч и крепок, что хочется усесться ему на колени.
***
С детства мучил вопрос: зачем Герасим утопил Муму? Тогда я решил, что Герасим был влюблен в барыню, то есть спал с ней, как модно было говорить. Отец смеялся. Теперь и я понимаю, насколько я был недальновиден.
Конечно, логичнее было бы представить, как Герасим размозжит мерзкой старухе голову топором (по Достоевскому), но у драматургии свои законы и у каждого автора своя драматургия. Но если как бы пофантазировать: Герасима со всех сторон обложили жиды и нашептывают ему: убей, убей старуху, хотя Герасим глухой, что я говорю… Ладно, жиды подкинули Герасиму под дверь листовку: убей старуху. Герасим берет в руки топор, да руки у него уже, как топоры, зачем ему топор! И вот идет он и рубит всех: дворню, старухиных компаньонок, – хвать топором, и нет у старушки черепушки, хвать еще разок, и разлетелся пополам в старинном окладе святой образ, и пошел Герасим крушить иконы да колоколенки, и Россию порубал в куски, и передернул малость, перегнул, перегибнул, отправляют Герасима жидки на Соловки, сажают на цепь. Едет скорым поездом из столицы Прилепин, с ним вся Ленинская библиотека, изучает он в дороге историю Соловков, потому что роман будет писать про Соловки, и про Герасима. Перо его наточено, лысина его горит, как лампа Алладина. Скоро будет роман. А там Донбасс, одной ногой в Донбассе, другой на лекциях в литинституте. Зубами в книгу новую вгрызся, хвостом трубку телефонную держит и дает интервью. И трусики, и чепчики летят в воздух у всех литературно озабоченных. И Шаркунов на салазках поспевает за сказкой! Весело жить!
***
Старушка и менты. Старушка в метро потребовала от пострелов норму поведения (наивная), на что такие же щеглы-менты только ухмылялись вместе с пострелами. И пошли прочь от нее – дальше пост держать, таща за собой длинноватые штанины и великоватые бушлаты.
***
Какие бы свинства и дурачества не творил я по-пьяни, все это безобидное юродство не сравнится с той звериной тупостью, в которой ежечасно пребывают люди, будучи трезвыми. Со своей никчемной работой, бесполезной семьей и всеми своими житейскими глупостями.