Покупатель пенопласта
Шрифт:
На работу Иван иваныч поехал на метро, машина – это лишнее беспокойство, даже воду из-под крана в наше время нельзя лить в раковину беспокойно: с каждой вылитой каплей уплывают в никуда твои денежки, а это рождает новые поводы для беспокойства. Так что лучше уж на метро, хоть и мудаки бесправно обыскивают твои вещи у турникетов, и жирная тётка пихается локтями, жирная мразь.
На работе Иван Иваныч перебирал, ворошил и сымал пыльные папки бумаг и носился с ними от стола к шкафу и обратно, как старая канцелярская крыса. Собственно, союз «как» здесь не уместен: крысой канцелярии Иван Иваныч и являлся. Пообедал он в столовой борщом, на второе было пюре с курицей, и компот с булочкой – на третье, всё очень вкусно, только дорого.
По дороге с работы домой Иван Иваныч забрёл в магазин и купил колбасы, в виде сдачи ему дали горстку монет, среди которых был узнанный
***
Ты не подумай, что я, как Чернышнвский, просто это помогает находится в здравом уме.
***
Перестать относиться к литературе серьёзно.
***
Иван Иваныч очень любил евреев, до беспамятства, но не имел на то особого богатства; ведь евреев приходится время от времени (за ними надо ухаживать) прятать: то от погромов, то от очередного Холокоста; и надо быть очень богатым человеком, чтоб спрятать у себя дома достаточное количество евреев, достаточное для того, чтобы о тебе сказали потом сами евреи с благодарностью, выступили, написали бы в газете лет через 50; но какой там дом, когда ни дома, ни жён, ни хозяйства Иван Иваныч не имел, равзе что в огромных своих душевных карманах мог спрятать он в случае чего, парочку махоньких не заметных еврейчиков.
***
У меня нет верного убеждения, что дом – это то место, где тепло и можно укрыться от ненавистного общества, а при желании водить к себе потихоньку шлюх, справляя гаденькую свою нужду. А ведь мой условный дом именно это из себя и представляет. Когда-то в детстве у меня был с целой семьёй дом, где, как говорится, тебя любят и ждут, но и этот дом нельзя назвать истинным, хотя я бы в него вернулся при условии, что у меня заберут обратно знание, что получил я, наевшись адамовых яблок. Моя бабушка умерла и у меня нет сильного убеждения, что еду я на сорок дней ради неё, а не чтобы выпить с роднёй по случаю; что ей там от моего присутствия? Что мне от её нового дома, могилы с крестом, никак не напоминающих мне её? Что от того, что я там потопчусь? Не знаю, может быть, дом – это, подобная платоновской, мамина пещера, из которой я когда-то вылез - скользкий и красный комочек человеческого безобразия. Прости меня, бабушка, я был дураком.
***
Писателем я не стал, а Смердяковым становится не хочу. А начал уже…
***
Вспомнил, как бабки передрались за то, кто первый причаститься и загрустил, ходил на барбекю; чистая река, вспомнил архиерейку и повесился нах…
***
Женщина в кожаных дермантиновых сапогах и дешевеньком пальто. Нагнулась подняла монеточку, сухая, обтянутая кожей рука спряталась за искусственным мехом в рукаве дешевого пальто; переждала время, открыла дамскую дермантиновую сумочку, собрала рублики в неё; на лице спокойствие сохраняя, вышла на следующей станции.
***
Каждое утро Филимон, отправляясь на работу, проходил палатку с мороженом Баскин Робинс, мало кто в Метро-городке ест такое дорогое и невкусное мороженое, но палатка неизменно стоит вот уже третий год, но только недавно стала она для Филимона чем-то особенным: с тех пор, как появилась там, в маленьком квадратном окошке, белобрысая головка миловидной тверичанки, работающий в Москве вахтовым методом. Все предыдущие продавщицы не привлекали Филимона и только эта чем-то заворожила неизменно каждое утро она сидела внутри своей коробки посасывала мороженое, сильно причмокивая и читала Дарью Донцову, хоть это и страшно запрещалось руководством. Возвращаясь вечером с работы, Филимон всегда подходил и заказывал у тверичанки рожок с двумя шариками, в этом видел он намек и фаллический символ, но тверичанка ничего не видела. Она выполняла его просьбу, давала сдачу и, не взглянув ни разу на Филимона, снова принималась за умопомрачительную Донцову, смаргивая с глаз сон и отхлебывая кофе. «Почему она ест мороженое только с утра?
– размышлял Филимон перед сном. Ему снилась каждую ночь посасывающая тверичанка, кабинка с мороженом, путешествующая по галактике, и в ней они, Филимон и белобрысая продавщица мороженого, у каждого в руке по рожку с двумя шариками (фаллический символ), а овевают их ноги довольные с эскимо дети, лица их улыбчивы и чрезмерно довольны, они облетают солнце и солнечные системы, пролетают Метро-городок и машут всем рукой, и шлют им по воздуху брикеты в шоколадной стружке. Утром Филимон просыпался, шел на работу и снова видел посасывающую прозаично головку в развеселых цветов палатке с мороженом, вздыхал и прыгал в трамвай не думая, когда закончится ее вахта и сядет ли она сразу после того с сумкой-тележкой в поезд до Твери и уедет ли к своему усатому мужу тверцу и детям тверчатам.
***
Американец
«На ваше поколение война точно придется, - кричал во всю глотку командир, - коли его Иванов, сукин сын! Залп по Америке, сукины дети! Бегом, бегом, бегом!»
Валясь мравьями в окопы, из окопов обратно, бегом до цели, в соленом липком поту и грязи, так весь год они ненавидели американца, идущего на них войной.
***
Была одна деревня, то ли Хомутовка, то ли Комаровка. И было одно лето, и девочка Маша. Мы играли с ней на пустом поле в заброшенном старом заржавленном тракторе, прятались там от дождя и от солнца; у дедушки моего окотилась кошка, не помню, кто из нас предложил таскать с собой народившихся котят, возможно, эта забывчивость не случайна. Как бы там ни было, два маленьких шерстяных комочка оказались в наших сердобольных грязных ручонках; мы долго играли с Машей в «отца и мать», укладывали наших деток спать в тракторе, завернув в найденные тряпки. Когда я вернулся с ними домой, то обнаружил за ними полную «недеяспособность»; тогда я отнес их показать деду, на что он громко сказал: «Конечно, вы им шейки-то посворачивали!» Так закончился наш первый и последний с Машей родительский опыт.
***
О ком писать? О мужике? Едешь вот в поезде с таким мужиком и выслушиваешь мытарство его: из деревни в Москву на заработки и обратно. Да нах… он нужен вместе со своими проблемами?! Человечество как объект наблюдений мельчает; своими выпуклыми прыщами-личностями все больше становится оно однородно и безобразно; люди ждут все какого-то зверя, антихриста, не понимая, что, простите за банальность, зверь живет в них; и такие социальные эксперименты как войны и революции показали, что самое человечество и есть зверь, только зацепи нужные струнки, и завоет оно как зверь и зарычит. Вот, к примеру, сердобольный продавец в киоске; вы у него одно спросите, а он вам свое: ему продавать надо чтобы не случилось; и что, вот такой вот, заставь его, не будет вырывать ногти родной матери? Да побойтесь бога, еще как будет! Звери, звери, а не люди; и едут в общем вагоне (каждый в своем индивидуазированном мирке) и думают про себя: «Ну, по крайней мере, я-то не быдло». Кто-то давно понял, как укрощать этого зверя, пока все обсуждают: хороший президент или плохой. Он не тот и не другой, он такой, какие вы: нравится вам быть православными патриотами? Пожалуйста, вот и президент это поддерживает! Хочется либеральничать, так и президент разве не либерал? Очнись, звероподобное пожирающее себя с хвоста человечество…
***
В наш век писателем быть пошло: это значит быть зверем, подающим надежды стать человеком; быть штукой на фоне мелочи, фиговинкой… Советская литература хотя бы вооружила маленького человека винтовкой и штыком.
***
Модная тема в среде литераторов: зарабатывать на графоманах, скидывающихся на книжку; мой знакомый предлогал мне. Он оплыл, с него течет сало.
***
Как работает религия, простой пример. Едит дядя в метро, у дяди из кармашка выпадает на сиденье шоколадка, он выходит на своей станции, не замечая пропажи, а на его месте появляется мама с ребенком; ребенок тянется к шоколадке, думает: наверно, кто-то потерял, а я съем. Но мама говорит ему: ты что, ты знаешь, какие бывают колдуньи, они специально подбрасывают в метро шоколадки, а у мальчиков, съевших их, отрастают потом рога! Дело сделано: мальчик никогда больше не возьмет брошенную шоколадку, потому что не может проверить, правда или нет, есть ад или нет.
***
Может, ваше произведение в интернете и хорошее, но значение это никакого не имеет. В помойке тоже может быть что-то съедобное, но не бездомный искать туда не полезет; и книгу он пойдет выбирать себе на книжных полках магазина, а не полезет за ней в помойку. А вы, за неимением доступа к витринам, выбрасываете ваше детище на помойку, в надежде, что кто-нибудь полезет и подберет. Ну, разве что сетевой бомж какой-нибудь.
***
С тобой который год встречаю утро я,
Притихший шепчет телевизор – в новостном полубреду,