Покупатель пенопласта
Шрифт:
***
Я ненавижу тебя, Москва. Ты прогнившее сердце несуществующей больше страны, я желаю тебе провалиться в твоё ёбанное метро, пусть твоя ненасытная утроба пожрёт тебя самое вместе со всеми твоими ублюдошными двуногими жителями, сдохни, всем и каждому раздвигающая златоглавая шлюха.
***
Никакого народа нет. В том смысле, который придают ему политики. Народ, это народившиеся дети. Родилось за день столько-то детей, вот это и есть народ. Скажи им, что они должны расти, чтоб защищать родину. Никакого народа как нечто целое, не делимое, объединённое вековыми традициями - нет. Мы давно расформированы по квартирам, наделены личными
На этом месте мысли мои прервал вошедший в трамвай старик, громогласно заявивший: «Закрывайте окна двери, будет пьянка три недели! Девки плакали, смеялись, но так пьянки не дождались!»
Несмотря на то, что вагоновожатый скоро объявил, что напряжение сняли и трамвай дальше не поедет, народ (которого нет) выходил и брёл к метро повеселевший. Виной тому был дед, певший весьма чистым голосом довольно похабные песни: «Милая моя далеко, пиздёнки-то её нелегко!»
Хорошо бы пустить это на поток; в каждый вагон - массовика-песенника из ближайшей психлечебницы.
Повеселели, заулыбались мужички рабочие возле вырытого котлована, прохожие оборачивались на старика и ехидно или добродушно смеялись, - всё зацветало на лицах и улицах, которые обдавал своим сумасшествием этот незаменимый старик. «Дурдом в каждый дом» - вот лозунг завтрашнего дня, вот, что принесёт истинное счастье, нах… любую серьёзность и дисциплину.
***
Одна женщина посоветовала мне купить тушёнку «Совок» (всеми не любимый). Пошёл я за этой тушёнкой и увидел там законсервированное мясо кабана. Его я тотчас и затребовал. Мужчина в очереди рядом, деликатно подтолкнув меня локтем, сказал: «Прошу прощения, правда, кабанье мясо?» На что я захохотал от неожиданности и сказал, что не я его делал, чтобы знать, чем нимало смутил заинтересованного мужичка. Да и вообще, все как-то на меня посмотрели, как будто я перданул в мясной церкви. В храме кабана. Интересно, как надо было ответить по рыночному этикету? О, невежество!
***
Сто лет не ел щи. Решил заняться. Обычно я режу курицу уже сварившуюся, а тут достал ещё сырую; часть мясо, сверху, уже сварилось, а часть была сырым – нежно-розовым. Мне вдруг представилась, что я режу собственную ляжку. Наверно, пора переходить в вегетарианство. Столько продуктов можно попробовать, если отказаться от привычного и освободить для них место на полке в холодильнике и голове. Одного риса несколько видов из разных стран.
P.S. Запасы белка можно пополнять, поглощая собственную сперму.
***
Бердяев мелко плавает; я взял и переставил на столе предметы, стоявшие до меня несколько иначе; пришёл Бердяев и стал, исходя из этого, предложенного мной положения вещей, строить свои теории; но о моем существовании он не знает и не знает, что до меня предметы стояли иначе, а значит – и выводы его относительно них не верны.
***
Сходил с сестрой в театр. Искусство призвано возвышать, выводить в другое измерение; современное искусство нивелирует разницу между книгой, телевизором, театром, офисом, – все везде одно, все скучное, суетное и мелкое.
***
Теперь я убеждён, что чтобы написать книжку нужно прочитать сто; цель оправдывает средства.
***
Лукавить от слова «лук», изогнутый, мышление – уже лукавство по сути своей. Лукавый – мыслящий витиевато.
***
Тапочкина-Пирогова любила комаров по тому же принципу, что и евреев; её привлекала непривлекательность тех и других: одни сосут кровь и другие это же делают (якобы). Одних не любят и других дюже многие не любят. Но союз свободы, равенства и братства чтоб укреплялся, наличие прав должно быть даже у комаров. Самый нелюбимый должен иметь права. Даже большие, чем любимый. Иногда она представляла себя в камере с комарами, которые высасывают её добела, а она жертвенно отдаётся им. Таким был бы её социальный ролик. «Это мой личный комариный холокост!»
***
Изрядно заволновались лучшие умы либеральной общественности и с облегчением вздохнули представители тёмной народной массы, когда этим утром по заголовкам СМИ появились тревожные сообщения о пропаже активистки партии «Фемен» Тапочкиной-пироговой.
Какие версии только не предлагались, но похищена Тапочкина была никем иным как Кабаном, членом группировки «БОМЖ», восходящей к допетровской московской Руси.
***
Глаза слепит тусклый свет, в уши орёт тупой голос какую-то чушь про ярмарку на ВДНХ, разница с лагерем только в том, что не может ещё подойти мент и переебать дубинкой по рукам со словами: «Убрал книжку, сука! Нарушаешь безопасность, читать запрещено!»
***
Как русский человек он не любил философию, нагромождение, рамки сжатые.
***
Я увидел девушку, чей вид потряс меня, она как будто всю ночь провела на улице, настолько измождённой и жалкой она казалась, съёжившаяся и забитая. Я так же обратил внимание на её обувь и детали одежды, они подтверждали мысль о долгих странствиях. Девушка-бродяжка прошла мимо меня, а я стал представлять себе, как выручу её ста рублями и прочие глупости. Было тяжело признаться себе в истинных мотивах своей заинтересованности, в том, как приятно наслаждаться беспомощностью и страданием чужого человека, проявлять к нему томное чувство сострадания и благородной жалости, льстящей твоему лицемерию.
***
Как оглушительно бьёт по мозгам голливудская фантазия.
***
Метро напоминает тараканьи бега. Где величие под стать самому метро, его сталинским фрескам? Суета, копошение одно. Где барская медлительность, ленность вместо холопской прыти и расторопности?
***
Второй еврейский центр? Пускай строят. Будет что громить.
***
Вот мы проходим мимо алкашей в метро, думая, что это нас не касается, а хуй там, очень даже касается: настрелянную мелочь они понесут на своих дрожащих хилых ногах в ближайший магазин у метро, в который вечером вы побежите за колбасой на ужин и в виде сдачи получите назад те самые перемусоленные их грязными потными пальцами монетки.
***
Иван Иваныч проснулся, трезвонил будильник, с одной стороны было чертвоски неприятно вылазить из-под нагретого одеяла, с другой – было радостно расставаться с беспокойным сном, где его кто-то догонял и на плечи Иван Иваныча неизбежно ложилась какая-то муторная тяжкая обязанность, суть которой он начал забывать тотчас, как стал просыпаться. Ужин переварился за ночь и вышел в унитаз без видимых препятствий; процессу умело способствовал Пелевишка, всегда услужливо лежащий для этих целей на полке. Позавтракал Иван Иваныч гречневой кашей, сосисками и круто зажаренным яйцом, слегка даже пригоревшим. Сосиски были новой марки, которую Иван Иваныч по достоинству оценил. «Буду покупать!» – решил он. Запил всё быстрорастворимым кофе с одноразовыми сливками и тремя ложками сахара. По телевизору все так улыбались, будто мы живём в стране развитого идиотизма, что Иван Иваныч без сожаления погасил голубой ящик.