Полет Жирафа

Кривин Феликс Давидович

Новая книга Ф. Кривина называется «Полет Жирафа». В ней читатель найдет уже привычное для него смешение стихов и прозы, юмора и сатиры, рассуждения о вечности и мгновении, о власти и славе, и о том, что наступает после них.

«Полет Жирафа» — это мудрая и грустная сказка о том, кто наверху, «кому видней», о вертикали власти. Эта сказка не так проста, как может показаться с первого взгляда: она не только о том, как тайный советник Жукарес подводит к пропасти Короля Жирафа, засмотревшегося в небо. Это сказка о полете. Жираф летит в пропасть, а думает, что — в небо. Он летит в прошлое — в страну, «пока еще не приспособленную для жизни. Но лететь в прошлое хорошо, по крайней мере, знаешь, что не разобьешься». Мудрый Кривин снова смешал грустное и смешное, лирическое и гротескное, а к едкой иронии добавил немного романтики.

А как хороша кривинская Пустыня! («Пустыня сказала…»). Такая одинокая и гордая, рельефная, женственная и лысая, мудрая и немного скандальная, к тому же русскоязычная…

Стосковавшиеся по новым произведениям Кривина сердца ужгородцев забьются сильнее, когда они вдруг увидят на страницах книги знакомые до боли слова Рафанда, Кальвария, Театральная площадь… Кривин вспоминает

доктора Фединца, и доктора Борю Рыжова, а это значит, что свой город он не забыл. Да, были «стоятельства» и были «обстоятельства», но есть нечто, что оставляет глубокий след в сердце — и это навсегда.

Людмила Бородина,

кандидат филологических наук

Пришло мгновенье в гости к вечности

Рисунок

Там, где контуры горы и луны окружность, жили-были две сестры — Внешность и Наружность.  жили — просто никуда: грубо, косо, криво, — то ли веник и скирда, то ли хвост и грива. Не лепился к штриху штрих, всё не так, как надо. Но уставились на них два пунктира взгляда. И впервые понял мир красоты ненужность, глядя, как один пунктир пронизал Наружность, и впервые ощутил красок неуместность, глядя, как другой пунктир врезался во Внешность. И исчезли без следа бледность и недужность. Что случилось, господа? Не узнать Наружность. Неприятные для глаз вялость и небрежность оказались в самый раз — подменили Внешность! Загляденье для души, лёгкость и воздушность, — до чего же хороши Внешность и Наружность! Две подружки, две сестры, две берёзки в поле… Это всё видней с горы, а с луны — тем боле.

Песчинка и гора

I.

Жила-была песчинка под горой, трудилась добросовестно и честно. Жила-была песчинка под горой, совсем немного занимала места. Жила-была песчинка под горой и ничего другого не желала. Она стояла за гору горой,  все силы ей, всю душу отдавала. И где теперь песчинка? Вот вопрос, который надо рассмотреть всерьёз, чтоб на него ответить без заминки. А у горы, наверное, склероз: ну, где ей помнить верную песчинку!

2.

Жила-была песчинка на горе. Какая сила, красота и смелость! Жила-была песчинка на горе и снизу очень хорошо смотрелась. Жила-была песчинка на горе, и вся гора вокруг неё вертелась. Жила-была песчинка на горе. Жила, была… И вдруг куда-то делась. Куда она девалась? Вот вопрос! Наверно, ветер дунул и унёс, — такое нам не в редкость, не в новинку. А у горы — ликующий склероз: какое счастье — позабыть песчинку!

Слово

А слава — дым, а слово — дом, и в этом доме я живу. Под вечер за моим окном садится солнце на траву, а утром, выспавшись, встаёт и отправляется в полет — вокруг столиц и деревень, с весёлой тучкой набекрень. Приходят Прежде и Потом, в мою стучатся дверь, интересуясь, где живёт прекрасная Теперь. А я на это: вот так да! А лучше: вот те на! Да где ж ей жить ещё, когда Теперь — моя жена. Я приглашаю в дом гостей, прошу испить вина. И входит в комнату Теперь, садится у окна. Я Прежде знаю с давних пор, мы даже с ним на ты. И потянулся разговор до самой темноты. И ночь стояла у окна, вздыхая о былом… Но где Теперь, моя жена? Она ушла с Потом. Как много у меня потерь! И вот — ещё одна. Ушла она, моя Теперь, неверная жена. Ушла, покинула мой дом, а я кричал: «Вернись!» Проснулось солнце за окном и устремилось ввысь, и на пути его крутом кружилась голова… Но слава — дым, а слово — дом. Слова, слова, слова… И просыпалась жизнь вокруг, как водится, с утра. И Прежде, мимолётный друг, промолвил: «Нам пора». И я поднялся, чтоб идти, но отворилась дверь, и встала на моем пути прекрасная Теперь. Другая, новая Теперь, она вошла в мой дом. И другу я сказал: «Иди. Я как-нибудь потом».

Памятник

Смеялось море и грустило, а там, на самой глубине, скала гранитная застыла — посмертный памятник волне. И как же было сохранить ей, в смятенье вод продлить себя? Но продолжается в граните её короткая судьба. Её упрямая беспечность, её неистовый каприз… Гранит холодный — это вечность, порыв мгновенный — это жизнь. Какая быль! Какая небыль! Какая огненная стать! Волна себя взрывает в небо, но ей до неба не достать. Оно не встретит, не полюбит, не приголубит в вышине… И только там, в смертельной глуби, бессмертный памятник волне.

Туман над городом

Встал над городом туман, помолился Богу: «Не введи меня в обман, укажи дорогу. Что-то вдруг произошло в мире, очевидно: всё вокруг заволокло, ничего не видно». Бог решил: куда ни шло! И помог туману. Всё вокруг разволокло, видно, как с экрана. Солнышко насквозь небес разметало хмури, и — с туманом или без — всё вполне в ажуре. Но из недр небытия вопль истошный брызжет: «Господи? А где же я? Я ж себя не вижу?» Бог на это с ВЫСОТЫ: «Не рядись со мною. Делай выбор: либо ты, либо остальное. Меньше думай о себе, вот твоя задача». И в ответ небытие разразилось плачем.

* * *

Вылетали из памяти вместе: город, улица, речка и сад. Ни привета от них, ни известий, ни надежды вернуться назад. Голоса и знакомые лица, и пожатия дружеских рук, — все они, как осенние птицы, потянулись на солнечный юг. Потянулись — и канули в воду. Где-то ждёт их другая страна… Вылетают из памяти годы, видно, память для них холодна.

Точечки-тирешечки

Говорил лилипут с лилипуточкой, перепутывая шуточку шуточкой, перехихивая хиханьку хаханькой, называя лилипуточку махонькой и щелкая слова, что орешечки, выбивая за строчечкой строчечку, — Как в морзянке, точечку за тирешечкой и опять за тирешечкой точечку. А над ними деревья огромные потупляли свои взгляды нескромные: ах, какие, мол, они у нас махонькие, Всё им хиханьки, мол, всё им хаханьки, и склонялись небеса солнцеликие перед их любовью великою.