Полет Жирафа, Кривин Феликс Давидович

Полет Жирафа

на обложку

Кривин Феликс Давидович

Шрифт:

Белое и черное

Как различить, где белое, а где чёрное? Как распознать, где чёрное, а где белое? К белой вершине тропинка взбегает горная, к чёрной земле снежинка жмется несмелая. Чёрные дни тоскуют о белых ночах, белые ночи вздыхают о чёрной темени. И голова, что белеет на ваших плечах, видится чёрной в каком-то далёком времени… Белым по чёрному — это времени след. Чёрным по белому — это листы газеты. Буквы спешат. И тоскует вопрос по ответу — так же, как где-то по вопросу тоскует ответ.

Простая история

Один счастливый человек не знал, что он счастливый. Ему казался чёрным снег и небо некрасивым. И обвинял он в этом всех, судьбу, жену, соседа. Но был счастливым человек, хоть сам о том не ведал. Когда совсем не стало сил от

этих горьких мыслей, счастливый человек решил покончить счеты с жизнью. Поглубже пропасть отыскал и бросился с обрыва… Но и тогда ещё не знал о том, что он счастливый. И все осталось позади, не мучит, не тревожит… Раздайся, небо! Он летит, хоть он летать не может. Но он летит, но он летит, так просто и красиво, что птицы на его пути завидуют: счастливый! И замедляет время бег, чтоб посмотреть на это. Летит счастливый человек, летит над белым светом, летит он выше облаков, над лесом, над заливом… Не верите? Летать легко. Труднее быть счастливым.

* * *

Звук не дошёл до тишины, он где-то пал на полдороге, и были больше не слышны его сомненья и тревоги. Но улица не знала сна, и вот тогда, молчать не в силах, заговорила тишина над звука павшего могилой. Она над городом плыла, надежда наша и порука… И это музыка была, что в мире недоступна звуку.

Я шагаю в молодость

И пошёл я в молодость. Шёл и шёл. Чтоб не заблудиться, спрашивал дорогу. А вокруг смеются. Это хорошо. Значит, моя молодость где-то недалёко. Я шагаю в молодость. Прибавляю шаг. Иногда звоню жене, чтобы не грустила. Только одного я не пойму никак: по дороге в молодость убывают силы. По дороге в молодость горбится спина, по дороге в молодость ноет поясница. Кудри осыпаются. Даже седина из почтенья к лысине склонна расступиться. Я шагаю в молодость. Замедляю шаг. Что-то эта молодость выглядит, как старость… Эх, дорога в молодость, всем ты хороша! Но кому готовилась, а кому досталась.

Пришло мгновенье в гости к вечности

* * *

Равнодушно стелется дорога, только прямо, прямо — и вперёд. Прошлое кричит вдогонку: «С богом!» будущее терпеливо ждёт. Время, время, это неспроста ведь мы в тебе, как узники в тюрьме: стоит только буквы переставить — и уже не ВРЕМЯ, а В ЯРМЕ.

* * *

Прошлое сжимается — горе уходящим! Очевидно, прошлому зябко в настоящем. Но и в прошлом прошлому неуютно, плохо, то не те ему века, то не та эпоха. Только годы моросят, пролетают мимо… А о будущем мечта неосуществима.

* * *

Покой, покой, откуда ты такой? Чего ты ищешь здесь, на белом свете? Тебе, наверно, нужен свет другой, а может, даже не другой, а третий. Но ты молчишь, и всё вокруг молчит. Какая безутешная картина! Стоят надгробья в белом, как врачи… Опять запаздывает медицина.

* * *

Пришло мгновенье в гости к вечности, расправив пышные усы. Сидеть бы им до бесконечности и не смотреть бы на часы. И ничего, что вечность старая. Какая старость! Раз живём! Они б отличной были парою, но им недолго быть вдвоём.

* * *

Изгибы ли это, изломы пути, фантазия времени или усталость, но то, что манило тебя впереди, в какой-то момент позади оказалось. А ты не заметил. Нелепый финал нарушил святые законы природы. Так быстро ты гнался, что всё обогнал: и лучшие чувства, и лучшие годы. Они неподвижно стоят позади, а ты всё уходишь, уходишь куда-то… Пора возвращаться на круги свои, но круги не круги уже, а квадраты.

* * *

Не грусти, что минуты одна за одной и секунды, и даже мгновения вырастают стеной у тебя за спиной, отрезая пути к отступлению. Пусть и годы

проходят, а ты не грусти, не печалься о прошлом напрасно. Лишь бы время не встало стеной впереди, то, что сзади, — оно не опасно.

* * *

Что сказать нашей памяти, ожиданию, нас томящему, Что сказать нетерпению: когда наконец? Когда? На суде над прошлым все голоса принадлежат настоящему, А будущее томится за дверью, и его не пускают в залу суда. И пока настоящее всё рассмотрит, изучит и вызнает, И пока сбалансирует шансы возможных побед и потерь, Гадает за дверью будущее: вызовут или не вызовут? И смотрит с надеждой будущее на закрытую дверь.

Первые леди

У славного рыцаря Чингисхана супруга была по прозванию Хана. Минуя железный еврейский закон, её подарил ему царь Соломон. А у Соломона в роскошном серале жила чужестранка по имени Галя. Была эта Галя, преданье гласит, презент Соломону от Древней Руси. У Чингисхана не нравилось Хане, она кипятилась: «Эх вы, мусульмане! Наверное, совесть у вас не чиста. Почто вы, иуды, распяли Христа?» Татаро-монголы, в ответ багровея, кричали, что всё это ваши евреи. Пришли лиходеи в святые места и первым же делом распяли Христа. «Ну, гады! Ну, нехристи? Антисемиты! — кричала Ханюта, — Вы будете биты! Пождите, ублюдки! Над Вежей-рекой покажет вам, ироды, Дмитрий Донской!» Татаро-монголы опомнились быстро. Они, мол, и сами почти сионисты. Не надо их, матушка, сильно корить, супругу плохое про них говорить. И Хана смягчилась: «Эх вы, дуралеи, у вас завсегда виноваты евреи. Евреи ж спокойный и тихий народ, — внушает им Хана (конечно же, врёт). А что же у Соломона в серале? Для русской боярышни жизнь не сера ли? Да где там! Как рек праотец Авраам, Там круглые сутки сплошной тарарам. Не видано в мире такого базара. На этот базар приезжают хазары, торгуются, вроде чего бы купить. Им главное дело — еврея убить. И русская женщина пани Галина с тоской вспоминает свою Украину, свою незабвенную Древнюю Русь (как правильно молвить — судить не берусь). Меж тем Чингисхан, молодой и влюблённый, отправился в гости к царю Соломону и лучшую женщину, Хану из Хан, с собой прихватил благородный пахан. А царь их не понял: хорошие гости! Таких бы гостей привечать на погосте. Но Галя вскричала: «О, нет! То есть, да! Ведь это же наша родная орда!» Объятия, слёзы. Татаро-монголы, от вечных набегов и босы и голы, веселой ордою садятся за стол, уже не поймёшь, где еврей, где монгол. Все интер такие националисты! Но время летит удивительно быстро. Подуло оно в милицейский свисток и прибыло тотчас на Ближний Восток. Да что ж это вы учинили, уроды? Вы всё перепутали веки и годы. Невежды, бездельники! Стыд вам и срам! А ну, окаянные, брысь по местам! И в ту же секунду царя Соломона шугнуло во время по имени Оно, а хана Чингиза — в тринадцатый век, где много сплелось исторических вех. Где Марко живал, по прозванию Поло, где пламенный Джотто был дьявольски молод, где Данта блистал величавый талант на фоне бездарных Батыевых банд. Где князь Александр, величаемый Невским, военачальник отважный и дерзкий, во всенародно известном году гонял супостатов по Чудскому льду. Где некий Пизано, пизанец бесстрашный, бесстрашно взлезал на Пизанскую башню, которую сам же воздвиг перед тем. Какое соцветье открытий и тем! А первые леди, Ханюта и Галя, которых случайно века проморгали, живут себе скромно, у всех на виду аж в целых две тыщи четвёртом году. И даже не могут помыслить соседи, что эти две тётушки — первые леди, они им, случается, даже грубят. Мужья беспардонно под боком храпят. Где ты, Соломончик? Где ты, Чингисханчик? Где Юлинька Цезарь? Откликнись, мой мальчик? Постойте, а как сюда Цезарь попал? Ну, это не леди, а я бы сказал! Но я не скажу, поимев на примете и об этикете припомнив простом, что каждая женщина — первая леди… Лишь надо её посадить на престол.

Пустыня сказала…