Полет Жирафа
Шрифт:
— Как это — сердцем остановиться?
— Ну, полюбить надолго, на всю жизнь. Жизнь у меня, понимаешь, длинная, а у них — короткая.
— И это ты называешь — сердцем остановиться? Остановиться сердцем это значит умереть.
— А я что говорю? Полюбить до смерти.
— Но у тебя получается не до смерти, а до смерти.
Она затуманилась — то ли от мыслей о смерти, то ли о своей неудачной любви.
— У меня как получалось? Полюблю проезжающего — хочется, чтоб он стал проживающим. Полюблю проживающего — хочется, чтоб он стал проезжающим. Ни на
— Может, они тебя не любили?
— Да нет, любили. Очень любили. Но — не задерживались. Был у меня один проезжающий. Проезжающий рыцарь, как он себя называл. Он так меня любил, что готов был в мою честь другие земли превратить в пустыни. Я его отговаривала: не нужно это, там же люди живут, и зачем тебе другие пустыни, когда у тебя есть я. Останься, просила, будь моим проживающим!
Но он отвечал: никогда! Не может проезжающий рыцарь стать проживающим.
Потом я о нем слыхала. Столько он после себя оставил пустынь. Я даже его к ним ревновала.
— И напрасно. Нехороший он был человек.
Она вся просветлела, растуманилась.
— Нехороший, но любимый.
Видно, любовь останавливает не только сердца.
Возраст пустыни
О возрасте женщин говорить не принято, но я всё же не удержался.
— Сколько тебе лет, Пустыня?
— Сколько по сколько?
— Как это?
— Не понимаешь? Тут у нас когда-то, давным-давно, жил один человек. Не помню уже, как звали. Так ему было отведено прожить девятьсот шестьдесят девять лет.
— Ну, это Мафусаил.
— Во-во! Но ему предоставили выбор: прожить пятьдесят раз по семнадцать или семнадцать по пятьдесят семь. Ну, он, понятно, выбрал по семнадцать. Пятьдесят семь молодостей все же лучше, чем семнадцать старостей, ты как считаешь?
— Наверное, лучше.
— Вот и он так считал. И стал жить, как договорено; доживет до семнадцати — и опять начинает с нуля. Опять до семнадцати — и опять с нуля. Ровесники его остепенились, набрались ума — девать некуда, семьями обзавелись, а он всё никак школу не кончит. И жениться не может по молодости, а хочется — ну, сам знаешь, как
Взмолился наверх: лучше я буду по пятьдесят семь, сколько осталось. А ему сверху: на пятьдесят семь уже не осталось. Всего три по семнадцать осталось, обшей суммой пятьдесят один. Хочешь пятьдесят один?
А что ему выбирать? Он уже от этих молодостей согнулся, сгорбился, еле ноги волочит. И когда его знакомые спрашивают: «Ты отчего так постарел?» — он отвечает: «От молодости этой проклятой, черт бы её побрал!»
Вообще-то все стареют от молодости. Но от одной молодости — это куда ни шло, а от пятидесяти четырёх молодостей постареть — это ж какой надо быть развалиной!
«Я согласен, — говорит, — лучше один раз по пятьдесят один, чем три раза по семнадцать».
И стал жить, сколько осталось. Получил образование, женился, детей завёл. За пятьдесят один год много чего можно успеть при желании.
— Ну, а тебе сколько по сколько? — спрашиваю.
— Мне-то? Я уже давно перестала считать. Но сколько б ни было — всё по семнадцать.
Театральная площадь
Бывает так, что котёнка назовут Васькой, а потом переименуют в Мурку, потому что у котят мальчиков от девочек с первой попытки не отличишь. Детей между тем отличают с первой попытки, если у детей не отличить мальчика от девочки, это большая неприятность.
Была в Киеве улица Жертв Революции. В честь кого она была названа? Сначала жертвами революции были помещики и капиталисты. Возможно, революция из чувства вины перед ними решила увековечить память о них в названии улицы. Но потом стали появляться всё новые и новые жертвы революции. Хлеборобы, писатели, научные работники. Командиры и комиссары Красной Армии. Тут их расстреливают, а тут в их честь улицу называть? Переименовали улицу Жертв в улицу Героев Революции. Теперь уже ничего не понять. Героев революции вроде бы всех уже расстреляли. Но теперь выясняется, что были они расстреляны не как жертвы, а как герои революции. Естественно было улицу переименовать.
А Театральную площадь называют обычно в честь театра. При этом не имеет значения, маленький театр или большой, хороший или плохой. От него требуется одно: чтобы он стоял на Театральной площади. Если, допустим, на площади стоит ресторан, это хорошо, это никому не мешает, но площадь Ресторанной не назовут, даже если в ресторан ходят больше, чем в театр и даже больше, чем к себе на работу.
Как ни прискорбно это признать, в ресторан на нашей Театральной площади ходили больше, чем в театр, хотя в театре когда-то играл знаменитый артист Садовский, а посещал ли он ресторан, никому не запомнилось. Театр уважают, но меньше посещают, а ресторан посещают вовсю, но без всякого уважения.
Когда-то ресторан назывался «Корона» — с намёком на то, что его посещали коронованные особы. Но потом коронованных особ раскороновали и ресторан назвали «Верховина» — в честь высокогорных районов Карпат, чтобы любой человек, придя в ресторан, мог почувствовать себя на верху блаженства.
Впрочем, посетители на это не отреагировали. Они ходили в «Верховину» так же охотно, как в «Корону» и допивались до вершины блаженства, особенно при наличии средств и хорошей компании. Правда, это были уже не те посетители. Прежние посетители, отпив своё, лежали на кладбище под названием Кальвария. Можно было, конечно, кладбище переименовать, дать ему более понятное и современное название. Ну, хотя бы кладбище Советское или тех же Жертв революции… Правда, с жертвами революции потом разбирайся.
— А мне нравится это название, — мечтательно сказала Пустыня. — Кальвария… Ты меня, пожалуйста, так и называй. Пустыня Кальвария.
— Ну вот ещё! Ты и без этого почти не живёшь, так ещё давать тебе название кладбища.
— Интересно! — повысила голос Пустыня до голоса торговой площади. И что это за манера у вашего брата — считать, что только он живёт-поживает, а остальные почти не живут. Ещё неизвестно, кто живёт больше. Я б тебе показала, как живут по-настоящему!
— Ну и скандальная баба, — упрекнул я её. — То-то с тобой никто не может ужиться.