Полибий и его герои
Шрифт:
Поведение Сципиона совершенно согласуется с идеалами самого Полибия. «Человек рассудительный, решившись отомстить врагу руководствуется соображениями не столько о том, чего заслуживает его враг, сколько о том, какого рода действия согласуются с его собственным достоинством», — говорит он (XII, 40, 3).
Далее Сципион встречает в битве самого Ганнибала. С нескрываемым восторгом передает Полибий речь, с которой перед роковым боем обратился Публий к римлянам. «Он просил их во имя прежних битв показать себя и теперь доблестными воинами, достойными самих себя и отечества… Если же битва кончится несчастливо, павшие в честном бою воины найдут в смерти за родину прекраснейший памятник, а бежавшие с поля трусы покроют остаток дней своих позором и бесчестием… Итак, когда судьба обещает нам великолепнейшую награду, победим мы или ляжем мертвыми,
Мстислав Храбрый, этот рыцарь без страха и упрека Древней Руси (XII в.), говорил перед страшной битвой дружине: «Братья!.. Аще ныне умрем за хрестьяны, то очистимся грехов своих и Бог вменит кровь нашю с мученикы»{78}. Русский князь говорит, что вместо короткой бренной жизни здесь они обретут вечное блаженство на небесах. Но для гордого римлянина единственная награда в самом прекрасном поступке. И награда эта так великолепна, что надо быть жалкими глупцами, чтобы от нее отказаться. Полибий в таком восторге потому, что эти слова точно выражают его собственную веру. В том единственном месте, где он говорит о вечной жизни, он замечает, что не загробное блаженство будет наградой Арату, но благодарная память людей, тех, кого он так любил при жизни и которым он отдал все (VIII, 14, 7, 8).
Римляне победили. Пунийцы вновь униженно молят о мире, валяются в ногах у Сципиона и рвут на себе одежду. Римлянин прервал их и сухо сказал, что они не заслуживают никакого снисхождения. Своим вероломством они отняли у себя всякое право на сострадание врагов. «Однако, продолжал Публий, римляне ради самих себя… решили воспользоваться победой с умеренностью и великодушно» (XV, 17). Он решил оставить Карфагену полную свободу и самоуправление, их исконные территории и только лишить права воевать. Нам сообщают о горячем споре, который кипел в сенате. Далеко не все римляне разделяли взгляды своего военачальника. Один из сенаторов долго перечислял все бесчеловечные жестокости карфагенян и говорил, что римляне не могут быть спокойны за своих детей, пока город их могуществен. «Какая же может быть жалость, какое сострадание к людям, которые сами никогда не проявляли к другим ни доброты, ни умеренности? К тем, кто, как сказал Сципион, не оставил бы даже имени римлян, будь мы в их руках?» Ответ Сципиона замечателен{79}.
«Не о спасении карфагенян теперь мы заботимся, отцы сенаторы, но о том, чтобы римляне были верны по отношению к богам и имели добрую славу среди людей, дабы не поступить нам более жестоко, чем сами карфагеняне и нам, обвиняющим карфагенян в жестокости, не следует в таком деле забывать о гуманности, о которой мы всегда так заботились в менее серьезных делах… Пока с тобой сражаются, следует бороться, но когда противник падет, его надо пощадить. Ведь и среди атлетов никто не бьет упавшего, даже многие звери щадят упавшего противника. Ведь прекрасно, если счастливые победители страшатся гнева богов и ненависти людей… Ибо благородно и благочестиво не истреблять племена людей, но увещевать их… А потому я вам советую пожалеть их… Нет ничего страшнее безжалостности на войне, ибо божеству это ненавистно…»
Таким образом, Сципион победил врага не только оружием, но великодушием. А это, как говорит Полибий, самая прекрасная победа.
Концепция Полибия очень продумана и стройна. И мы понимаем теперь, почему именно разум является путеводной звездой в жизни. И он же есть наш высший судия, который решает, правы мы или оступились. Однако когда Полибий говорит о последних годах Филиппа и о страданиях и муках, которые он испытывал, мы вдруг сталкиваемся с каким-то другим судией. «Есть око правды и нам, смертным, надлежит памятовать об этом непрестанно», — говорит он. Что это за око правды? Не разум, конечно. Несомненно, это совесть, которая вложена нам в душу. В другом месте он говорит: «Нет свидетеля более страшного, нет обвинителя более грозного, чем совесть, обитающая в душе каждого из нас» (XVIII, 43, 13). Это отрывок без начала и конца. Но есть все основания полагать, что перед нами кусок очень интересного рассказа о политическом убийстве, совершенном в Беотии. К сожалению, текст Полибия потерян, но сохранился пересказ Ливия, который здесь компилирует
Итак, кроме разума дана нам совесть, которая словно глаз, которым истина смотрит нам в душу. Образ, заставляющий вспомнить слова Гертруды, когда сын пробудил в ней угрызения совести:
Гамлет, перестань! Ты повернул глаза зрачками в душу, А там повсюду пятна черноты.В другом месте Полибий рассказывает об одной коварнейшей проделке Филиппа. Под видом друга он послал к родосцам шпиона, который должен был уничтожить их корабли. И говорит следующее: «Природа, как мне кажется, вознесла истину в человеческом обществе превыше всех божеств и наделила ее величайшей силой. Случается иногда, что истину все попирают, что на сторону неправды переходит всякая вероятность, и однако же истина собственными силами неведомыми путями проникает в душу человека, или тотчас же проявляя свою мощь, или оставаясь долгое время невидимой, наконец, без всякого содействия извне торжествует над ложью и одолевает ее. Так было и с Гераклидом» (XIII, 5, 4–7). К сожалению, дальше идет лакуна, и мы не знаем, как истина показала свою силу на Гераклиде. Но все же мы понимаем, что та сила, которая проникает в душу человека и изобличает преступника, это то же око правды, совесть.
Его известия являются «солнцем на поле римской истории: там, где они начинаются, рассеивается завеса тумана… а где оканчиваются, там опускаются новые и, если возможно, еще более густые сумерки», — писал о Полибии Теодор Моммзен{80}.
«Взгляд Моммзена на него как на второго из великих греческих историков остается правильным; темнота до и после него представляет резкий контраст с периодом, когда его солнце прорезает тучи», — писал Тарн{81}.
Действительно, время, когда он писал, самое счастливое для исследователей. Мы словно стоим на сторожевой башне и с высоты ее как на ладони видим расстилающуюся равнину, облитую ярким светом. Полибий сумел выделить и отобрать главные факты, отсеяв множество мельчайших деталей, ничтожных войн, анекдотов, в которых, как в трясине, тонут важные исторические события в трудах его предшественников и современников. Факты эти он проверил с такой тщательностью, что, по сути дела, избавил последующих историков от кропотливой и мучительной работы. И, наконец, он с логической ясностью обосновал причины и следствия событий.
Поэтому имя Полибия окружено у наших современников глубоким уважением{82}, как имена Соловьёва, Ключевского, Моммзена, которых мы чтим, даже если не соглашаемся с их взглядами. Более того, имя Полибия является для нас гарантией истины. Если установлено, например, что такой-то пассаж Ливия восходит к Полибию, это почти равносильно доказательству того, что это правда{83}. Самая ничтожная ошибка его вызывает глубочайшее изумление. Полибий неверно указал год эдилитета Сципиона Старшего. Факт это мельчайший, эдил не влиял ни на внешнюю, ни на внутреннюю политику. И сам Полибий признает, что, раз он пишет всемирную историю, ему не избежать мелких погрешностей. И все же ученые в смятении. Настолько мы привыкли к мысли, что Полибий ошибаться не может.
Но смог ли Полибий остаться верен собственным принципам? Он говорил, что единственная цель его — истина, что он отрешился от дружбы и вражды. Но он писал о таких близких людях, о политике Ахейской лиги, о ее союзниках и противниках. Неужели он смог сохранить взгляд стороннего наблюдателя, и ни разу не прорвались наружу его партийные пристрастия? Многие современные ученые отказываются в это верить. «Даже Полибий не очень претендует на беспристрастность», — говорит, например, Тарн{84}. Тем более что в его сочинении чувствуется такой эмоциональный накал. А объективность в нашем представлении всегда связана с безликим, так называемым научным изложением.