Политическая биография Сталина. В 3-х томах. Том 2
Шрифт:
Но это были всего лишь издержки и временные сбои. Все обвиняемые признали свою вину. Причем делали это с какой-то непонятной нормальному человеку готовностью, чуть ли не с чувством исполнения высокого долга. Казалось, что они соревновались друг с другом в стремлении выставить себя в наихудшем виде. Так, в своем последнем слове Каменев заявил: «На протяжении десяти лет, если не больше, я вел борьбу против партии, против правительства Страны Советов, против Сталина лично. И в этой борьбе, мне кажется, я использовал любое оружие из политического арсенала, известного мне, — открытые политические дискуссии, попытки проникновения на заводы и фабрики, нелегальные листовки, подпольную печать, обман партии, организацию уличных демонстраций, заговоры и, наконец, терроризм… Я изучал историю политических движений и не могу вспомнить ни одной формы политической борьбы, которую мы бы не использовали на протяжении последних десяти лет… Мы служили фашизму, мы организовывали контрреволюцию против социализма, расчищали путь для интервенции (против СССР — Н.К.)» [862] .
862
Отчет
Со свойственным ему ораторским пылом клеймил себя и своих соратников и Зиновьев: «Я хочу сказать еще раз, что целиком и полностью признаю свою вину. Я виновен в том, что был организатором троцкистско-зиновьевского блока, вторым после Троцкого, блока, поставившего своей целью убийство Сталина, Ворошилова и ряда других руководителей партии и правительства. Я признаю, что был главным организатором убийства Кирова… Партия видела, куда мы катимся и предупреждала нас, В одной из своих речей Сталин подчеркнул, что в рядах оппозиции может возникнуть тенденция навязать свою волю партии силой…» [863]
863
Отчет о судебном процессе над Зиновьевым, Каменевым и др. Издан на английском языке в Москве в 1936 году. (Электронный вариант).
Не поворачивается язык осудить выступавших с такими последними словами подсудимых. Надо было побывать на их месте, чтобы иметь право на такое осуждение. Но складывается вполне определенное впечатление, что своими заявлениями и даже замаскированными реверансами в адрес Сталина они хотели доказать, что честно выполняют условия договоренности с ним. Однако чем охотнее признавались в своих мнимых преступлениях подсудимые, тем озлобленнее вел себя прокурор Вышинский. В своей речи, пронизанной беспардонной лестью в отношении вождя, он вменил в вину подсудимым чуть ли не все мыслимые пороки, Он даже обрушился на Каменева, приводя цитаты из сочинений Макиавелли, изданных в 1934 году издательством «Академия», которым руководил тогда Каменев и который написал предисловие к этим сочинениям. Выглядело это как-то комично, поскольку ссылки на советы великого итальянца, как управлять подданными, никак не вязались с самим процессом и тем, что на нем разыгрывалось. Обвинитель не приводил фактов и документальных доказательств вины подсудимых, а опирался лишь на их признания. Не случайно позднее Вышинский написал «научную» работу, обосновывавшую тезис, что признание — царица доказательств. Словом, даже по этому параметру процесс выглядел неубедительным, хотя вся советская печать во всю трубила о том, что, наконец, преступники схвачены с поличным и полностью изобличены. И вполне предсказуемым был призыв государственного обвинителя к судьям: «Я требую, чтобы бешеные собаки были расстреляны — все до одного».
Таков и был окончательный приговор. Все 16 обвиняемых были приговорены к высшей мере наказания с конфискацией лично принадлежащего им имущества. Прошения о помиловании, естественно, были отклонены. Зиновьев, Каменев, Смирнов, Евдокимов, Бакаев, Мрачковский и их сопроцессники были расстреляны. Сообщение об этом на следующий день появились в газетах. Такова была истинная цена обещания вождя сохранить жизнь своим бывшим соперникам в борьбе за власть, если, конечно, оно вообще давалось.
Грандиозный спектакль, разыгранный в августе 1936 года, закрыл одну страницу советской истории и открыл другую. И это была не только страница в истории страны, но и страница в политической биографии Сталина. Страница мрачная и не поддающаяся никакому оправданию. Даже с помощью самых изощренных ссылок на сложную и противоречивую природу диалектики развития общественных процессов. Иногда возникает мысль, что сам Сталин порой путал процессы исторического развития с процессами по политическим делам. Хотя, конечно, смешно допускать, что он не понимал, что это — вещи несоизмеримо разного плана.
Хочется обратить внимание на такое обстоятельство. Один из центральных пунктов обвинения — подготовка террористических актов против Сталина (и для соблюдения определенного декорума — и в отношении некоторых его соратников, ставших потом жертвами репрессий) — вообще играл роль обоюдоострого меча. Ведь он как бы невольно подталкивал недовольных сталинской политикой к мысли о том, что индивидуальный террор является в сложившихся условиях вполне адекватной формой борьбы против вождя. Тем более, если принять во внимание высокий пафос, с которым советские органы пропаганды освещали революционную деятельность героев «Народной воли» в XIX веке. Думается, что Сталин в ту пору сам еще не осознавал двоякую роль подобного рода обвинений: ведь они могли подтолкнуть недовольных его политикой к реальным шагам по его физическому устранению.
3. Почему они признавались?
На первый взгляд, вопрос вроде бы и звучит надуманно, поскольку ответ как бы подразумевается сам собой. Хотя бы из материала, приведенного в ходе рассказа о первом большом публичном процессе. Я специально подчеркиваю слово публичном, ибо в дальнейшем в самых широких масштабах использовалась практика закрытых судебных процессов. Как правило, закрытые процессы проводились тогда, когда не удавалось в полной мере сломить волю обвиняемых и предание их суду в открытом процессе могло обернуться полным провалом организаторов судилища. Видимо, играло свою роль и то обстоятельство, что массовое проведение открытых судебных спектаклей вполне закономерно вызвало бы у населения, да и за рубежом, вполне естественное впечатление, что Советский Союз превратился в страну перманентных судебных процессов. К тому же, от чрезмерного избытка такого рода спектаклей эффект значительно снижался, если не приближался к нулю. Сталин понимал, что во всем, в том числе и в таких делах, необходимо соблюдать чувство меры. Тем более в его распоряжении имелись и другие, достаточно эффективные средства сохранения и поддержания в стране обстановки, приближающейся к той, какая бывает в осажденной крепости. Видимо, еще одним мотивом служила слишком большая трудоемкость организации такого рода процессов, не говоря уже о том, что чем большим было число таких процессов, тем большей была вероятность попасть в неприятную ситуацию, поскольку всякого рода ляпов и недоработок в ходе их подготовки и проведения трудно было избежать. Они были неизбежны, как тщательно не разрабатывались сценарии этих процессов и репетировались роли главных действующих лиц в подобных политических инсценировках.
Невозвращенец В. Кривицкий в своей книге писал: «Западный мир так до конца и не понял, что советские показательные суды были вовсе не судами, а орудием политической войны. В информированных советских кругах с момента прихода к власти Сталина мало кто не считал показательные процессы с их драматическими признаниями не чем иным, как политическим рычагом, не имеющим ничего общего с отправлением правосудия. Как только политическая власть большевиков сталкивалась с кризисом, они всегда находили «козлов отпущения» для таких процессов. Это имело такое же отношение к правосудию, как к милосердию» [864] . Едва ли такую оценку показательных процессов можно опровергнуть или подвергнуть разумному сомнению. Дело здесь не в том, что она исходит от перебежчика — в конце концов правда не зависит от того, кто ее делает достоянием людей. Тот же Кривицкий попытался раскрыть истинные причины «добровольных» признаний, сделанных подсудимыми в ходе процессов. Думаю, что он писал это со знанием дела, поскольку сам длительное время провел в органах НКВД — и не на незначительных постах, а также обладал широкими связями и знакомствами в кругах сотрудников НКВД. В том числе и теми, кто непосредственно вел следствие и готовил арестованных к даче признательных показаний.
864
Вальтер Кривицкий. Я был агентом Сталина. М. 1991. С. 208.
Сошлюсь снова на Кривицкого, поскольку, как мне представляется, он попытался в своей книге дать ответы, на вопросы, волновавшие и волнующие до сих пор не только граждан бывшего Советского Союза, но многих в других странах. Не все его ответы выглядят обоснованными, поэтому в ряде случаев они нуждаются в соответствующих комментариях. Но и эти комментарии также не должны восприниматься как исчерпывающие. По крайней мере, база для выяснения истины по этим проблемам имеется достаточно обширная и во многом хорошо исследованная.
Итак, Кривицкий утверждает:
«Каким образом были получены эти признания? Ничто в такой степени не озадачивало Запад, как этот вопрос. Ошеломленный мир наблюдал, как создатели Советского государства бичевали себя за преступления, которые не могли совершить и которые были очевидной, фантастической ложью. Вопрос, почему они каялись, все еще интригует западный мир. Однако этот факт никогда не был загадкой для тех из нас, кто работал внутри аппарата Сталина.
Хотя факторов, повлиявших на то, что эти люди выступили на суде со своими признаниями, было несколько, главное, что заставило их каяться, была искренняя убежденность, что этим они оказывают последнюю возможную для них услугу партии и революции. Они принесли в жертву и свою честь, и свою жизнь ради защиты ненавистного им режима Сталина, потому что он давал им слабую надежду, что светлое будущее, которому они посвятили свою молодость, все же наступит» [865] .
865
Вальтер Кривицкий. Я был агентом Сталина. С. 209–210.
Кривицкий считает этот фактор самым важным, в конечном счете определявшим поведение подсудимых. С ним солидарны и некоторые другие историки и даже писатели, отразившие в своих произведениях трагедию этих людей. Достаточно вспомнить хотя бы получивший в свое время широкий общественный резонанс роман А. Кёстлера «Слепящая тьма», где выведен образ старого большевика, Рубашова, дающего заведомо ложные признания. Нить рассуждений этого «стального» большевика по поводу признательных показаний на процессе такова: «Одни молчали, страшась пыток, другие надеялись, что их помилуют, третьи хотели спасти родных, которые оказались в лапах у глеткиных (Глеткин — следователь, допрашивавший главного героя романа Рубашова — Н.К.). Лучшие молчали, чтоб на пороге смерти выполнить последнее партийное поручение, то есть добровольно приносили себя в жертву… Они погрязли в собственном прошлом, запутались в сетях, сплетенных ими же по законам партийной морали и логики, — короче, все они были виновны, хотя и приписывали себе преступления, которых на самом деле не совершали. Они не могли возвратиться назад. И вот уходили за пределы жизни, разыгрывая ими же начатый спектакль. От них не ждали правдивых слов. Они сами вырастили Главного режиссера и на пороге смерти, по его указке, скрежетали зубами и плевались серой… Но для него со всем этим было покончено. Он сыграл свою последнюю роль» [866] .
866
Артур Кёстлер. Слепящая тьма. Трагедия «стальных людей». М. 1989. С. 187–188.