Политика & Эстетика. Коллективная монография
Шрифт:
Тот, на кого смотрят, – или тот, кто думает, что на него смотрят, – поднимает глаза, отвечает взглядом на взгляд. Изведать опыт ауры какого-либо явления или существа – значит отдать себе отчет в способности поднять глаза или ответить взглядом на взгляд. Такая способность исполнена поэзии; там, где человек, животное или любимое существо открывает под нашим взглядом свой собственный взгляд, он увлекает нас в свою даль. Его взгляд – это греза, он увлекает нас в свою грезу. Аура есть явление далекого, сколь бы близким оно ни было 332 .
332
Этот текст, неразборчиво написанный на готическом немецком языке на бланке заказа «San Pellegrino», обнаружил Брюно
Хорошо известно, что такого рода опыт Беньямин испытал перед лицом «Ангела» – акварели Пауля Клее, которую он приобрел в Мюнхене и которую повесил на стену своей парижской комнаты. Этот обмен взглядами с картиной Клее – что-то вроде борьбы Иакова с ангелом – было для Беньямина одновременно и опытом ауры, и опытом ее десакрализации. Это сообщество с Ангелом было только его сообществом, которое он держал в секрете от взглядов участников Коллежа. Могли ли эти «ацефалисты» что-то в этом понять?
Юлия Ватолина
СТРАТЕГИИ ВОСПРИЯТИЯ ОПЫТА «ЧУЖОГО» БЕНЬЯМИНА И ДЕРРИДА
Острое чувство инаковости «другого» – своего рода отличительная мета текстов Вальтера Беньямина и Жака Деррида, в определенном смысле принявшего у него тематическую эстафету. И то, что объединяет этих авторов, – предельно критическое отношение к работе «монологического сознания» (М.М. Бахтин), стремящегося избыть инаковость как таковую.
Беньямин – человек письма, и инаковость для него является в первую очередь в дискурсивной фигуративности. В основе видения В. Беньямином литературных текстов, визуальных продуктов эпохи и т. д. лежит критическое отношение к сложившимся представлениям. Снятие с вещей оболочек, в которые вещи облачены обществом, культурой, осуществляется философом в процессе особого типа наблюдения, основывающегося на своего рода практике остранения и идущего от нее, что позволяет взломать привычные и затвердевшие очевидности ментальности и языка. Так, в эссе 1917 года «“Идиот” Достоевского» Беньямин отмечает наличие расхожих представлений о психологизме русского писателя, подвергает их достаточно резкой критике и пишет о неуместности «похвал» автору романа за «психологию его персонажей».
От всего этого критика должна держаться подальше, было бы бесстыдством и ошибкой прилагать эти понятия к творчеству Достоевского. А обратиться следует к метафизическому тождеству национального как человеческого в идее творчества Достоевского 333 , –
концептуализирует Беньямин свое прочтение текста Достоевского. И «метафизическое тождество национального как человеческого» является как раз той идеей, раскрытие которой и составляет задачу критики. Этот тип беньяминовской аналитики, опирающийся на «метафизику» или теологию, рассмотрен философом В. Савчуком в работе «Конверсия искусства». Он, анализируя работу Беньямина «К критике насилия», отмечает, что ее автор, принадлежащий к гонимому еврейскому народу, отторгая правовое основание европейской идентичности, укорененное в римском праве, обращается к теолого-политическому обоснованию нового проекта идентичности.
333
Беньямин В. «Идиот» Достоевского // Беньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической воспроизводимости. М., 1996. С. 221.
Жаля самосознание западного общества в самое травматичное и потому вытесненное место – исток права, – но жаля не изнутри, не с сократовской любовью к Афинам, Беньямин упрекает правовое сознание так, как это, например, делают всевозможные «меньшинства» – от партий до сект, от нац– до секс-, – которые под видом требования справедливости к угнетенным настаивают на безоговорочном праве быть своему сообществу (Gemeinschaft), а в пределе осуществлять экспансию его ценностей на все общество (Gesellschaft) 334 .
334
Савчук
Итак, критика Беньямина трактуется Савчуком как «изнанка претензии на власть», базирующаяся на своего рода революционно-политической теологии.
Однако рождению «Московского дневника» сопутствовал теоретико-логический поворот, epistrophe, благодаря которому Беньямин утверждает новую позиционность, способную раскрыть иные онтологические ландшафты с иными горизонтами. В отличие от работ «“Идиот” Достоевского» и «К критике насилия» текст «Московского дневника» должен быть, по замыслу Беньямина, насквозь проникнут «познавательным минимализмом», предполагающим предоставление вещам право на самопрезентацию. В письме М. Буберу Беньямин пишет о задуманном эссе, материалы для которого содержит дневник:
Мои описания будут избегать всякой теории. Как я надеюсь, именно благодаря этому мне удастся заставить говорить саму реальность: насколько мне удалось освоить и запечатлеть этот новый, чуждый язык, приглушенный сурдиной совершенно измененной среды. Я хочу изобразить этот город, Москву, в тот момент, когда «все фактическое уже стало теорией», и потому она недоступна какой бы то ни было дедуктивной абстракции, всякой прогностике, в какой-то мере вообще всякой оценке… 335
335
Цит. по: Шолем Г. Предисловие // Беньямин В. Московский дневник. С. 9–10.
Предлагаемый тип дескрипции призван в первую очередь дать возможность ощутить чуждость, инаковость, странность топоса, именуемого Москвой, населенного не менее странными обитателями, погруженными в фактически неописуемый уклад жизни, жизненные миры. Под таким углом зрения – видения опыта «другого-чужого» – и складывается «Московский дневник» (1927), о чем неоднократно писали исследователи (например, Г. Шолем, М. Рыклин, Ж. Деррида) 336 .
И это «чужое» для Беньямина предстает неким фантастическим образом: Москва как воплощенная теория, теория, обратившаяся в онтическую фактичность, упрямо отклоняет любые логические абстракции, всякую предсказуемость, сопротивляется каким-либо актам оценивания. «Москва» – это бытийный факт, некое живое бытие, не поддающееся никакой устойчивой кодировке и концептуализации. Именно столкновение с живой бытийностью, погруженной в динамику жизни, спонтанности, но с какой-то странной, чужой конститутивностью, ломает устойчивые номинации и референции, обесценивает номинации, – это столкновение с тем, что заставляет начать заикаться, замолчать, впасть в состояние кататонии.
336
Шолем Г. Предисловие. С. 7–8; Рыклин М. Две Москвы. «Московский дневник» 70 лет спустя // Беньямин В. Московский дневник. М., 1997. С. 203, 212; Деррида Ж. «Васк from Moscow, in the USSR» // Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия. М., 1993. С. 56, 64–65.
В отличие от побывавших в России в тридцатых годах XX века Андре Жида 337 и Лиона Фейхтвангера 338 , для которых она предстала чуть ли не «Новым Иерусалимом», где должны исполниться «вековечные мечты о будущем человечества», Беньямин, встречаясь с «чужим» – российским или советским – «миром», пытается разместиться в принципиально «атеоретическом» пространстве, отбрасывая любые предзаданные смысловые интуиции. Он равным образом воздерживается и от последующей интерпретации фактов, теоретизирования на основе собранного материала, прогнозирования ситуации в СССР. Этот момент замечает Деррида:
337
Жид А. Возвращение из СССР // Два взгляда из-за рубежа. М., 1990.
338
Фейхтвангер Л. Москва 1937: Отчет о поездке для моих друзей // Там же.