Полное собрание сочинений. Том 14. Таежный тупик
Шрифт:
Зимой у окраин леса на репейниках держатся стаи щеглов, на рябинах и на терновнике — свиристели. Вылетают из заснеженной части полущить семена конского щавеля снегири. И уже много лет на этой опушке я веду занятные игры с ушастыми совами. Днем эти птицы хоронятся в чаще, как будто их нет. Но смолкнет после заката щебет дневных обитателей леса, наступает час сов. Иногда я сажусь специально дождаться этого часа.
На земле уже сумрак. Густеет синева неба, но на нем еще хорошо видно силуэт бесшумно пролетающей птицы. Совы из лесной глубины собираются на опушке у края пшеничного поля и сидят, готовые к ночной охоте. В этот момент попищи мышью, и вот она, таинственная ночная птица с широкими мягкими крыльями. Она,
Иногда я эту игру усложняю. Ложусь под низким пологом на опушке растущей ели и там притворяюсь мышью, сопровождая писк еще и легким шуршанием листьев. Однажды осенью эта игра привлекла целый выводок молодых сов — шесть штук! Писк и легкое шевеление пальцев в опавших листьях заставили сов каруселью носиться в воздухе друг за другом.
Атакуя, они опускались к земле и взмывали кверху у самой моей ладони. Минут десять продолжалась эта игра. Губы мои от подражания мыши одеревенели. Озадаченные совы сели передохнуть на голый ольховый куст в трех метрах от скрывавшей меня хвои. Это было похоже на сказку. Полдюжины крупных птиц, навострив уши, силуэтами темнели на угасающем небе — коллективно решали, возможно, первую в жизни загадку: что за странная мышь там под елкой? Я снова пискнул, но, видно, не очень искусно — три птицы слетели и скрылись, но три опять начали летать и снижаться. Возможно, они понимали, что вовсе не мышь схоронилась под елкой, но очень уж сладки совиному сердцу вечерние писки и шорохи на опушке. Они играли с этими звуками, как котенок играет с клубочком пряжи…
Геологи знают: на границе двух сред (в данном случае леса и поля) жизнь всегда гуще, разнообразней, подвижней. И растения, и животные на подобных размытых границах взаимно проникающей территории лучше используют свет и тепло, легче находят корм и убежище, а возможно, так же, как мы, звери и птицы находят и радость побыть на околице леса и поля.
На опушку ранее, чем в другие места, приходит осень. Но и весну замечаешь в первую очередь тут. В лесу еще сумрачно и морозно, а на опушке возле деревьев в снегу уже ямы. Уже видишь тут вдавленный солнцем в снега недавно слетевший дубовый листок. Тут раньше, чем в чаще, рассыпают березы свои семена. И это ль не чудо — в воздухе минус пять, но вереница лыжников скользит вдоль опушки, раздевшись по пояс! В чистом поле было бы зябко от ветра, в лесу прохладно без солнца, а тут хорошо — тихо и уже припекает. Да ведь и время, опушка простилась уже с февралем.
Фото автора. 1 марта 1983 г.
«Ко мне вошел воробей…»
(Окно в природу)
Николай Семенович Тихонов как-то сказал, что он «прожил несколько жизней». Он имел основание так сказать. Четыре войны… Большие странствия по земле… Большая литературная жизнь… Блокадный Ленинград… Жадный интерес к людям, и следствие этого — множество друзей… Громадная многообразная общественная работа… Стихи… Ненасытный, почти детский интерес ко всему сущему на земле…
С любовью к природе, с пытливым интересом ко всем ее проявлениям Тихонов, как, наверное, все поэты, родился. Во времена молодости воображение его (читайте —
Дача как дача. Но сколько, оказывается, всего интересного можно тут обнаружить! Звонит однажды Николай Семенович: «Приезжайте… Мы вчера видели тут орла, который землю копал…»
При встрече, расспросив хорошенько об орле-землекопе, я сказал, что это был осоед. Николай Семенович, мне показалось, даже чуть огорчился, что загадка разрешалась так просто.
Уголок леса у дома Тихоновых был чем-то привлекателен для зверей и для птиц. Их тут подкармливали. Но, возможно, звери и птицы чувствуют к себе расположение и появляются там, где хотят их видеть и не обидят.
На даче Тихоновых у кормушки белки устраивали озорную возню с дятлом, ворона водила странную дружбу с котом, ежи собирались большой компанией есть гречневую кашу. «Семь ежей уселись вокруг каши и начали свой пир, не торопясь. Это было прелюбопытное зрелище. Они сидели и пожирали кашу, чавкая и облизываясь.
Ежи — дед и бабка ели отдельно. Если приближался кто-нибудь помоложе, они фыркали и делали вид, что хотят уколоть… Поев, вернее, очистив поднос от каши, они долго этот поднос облизывали и, довольные, дружной толпой удалились».
Николай Семенович очень хотел, чтобы чудеса эти я мог заснять и показать телезрителям. Но я то занят, то был в отъезде, а чудеса повторяться не любят. Все же заснял я однажды совенка, невесть откуда появившегося возле порога.
Рассказчиком Тихонов был превосходным. Это знают все, кто сиживал с ним. Рассказов ждали. И Николай Семенович уговаривать себя не заставлял — в его «нескольких жизнях» было много всего, что интересно было услышать.
Помню удивительный его рассказ о воробьях. О старом и молодом. «Молодой влетел в рабочий мой кабинет случайно. Испуганный, он обследовал комнату в поисках выхода, летал, зарывался в газеты, забегал под диван». Событие невеликое — пишущий человек, улыбнувшись приключениям воробья, углубился в бумаги.
«Но вдруг с балкона в комнату вошел, именно вошел, не торопясь, серьезный старый воробей, спокойный, не обративший на меня никакого внимания». Сидевшего за столом человека поразило, что этот старый воробей в точности повторил весь путь по комнате, совершенный только что молодым. «Молодой воробей, выбравшись на волю, рассказал старшему о своей невольной экскурсии, и старый сам лично прилетел удостовериться, так ли все было. И удостоверился: все правильно, молодой не соврал». Николай Семенович был убежден, что все именно так у воробьев и произошло. В этом была и мудрость, и милая, почти детская наивность.
В тот вечер мы говорили о языке животных, мнимом и подлинном, о разных повадках птиц и зверей. И Николай Семенович поразил меня не только точностью наблюдений в природе в разные годы жизни, но и любопытным толкованием поведения животных. Он их не стремился очеловечивать, как это нередко бывает, но все животные в рассказах Николая Семеновича обретали душу, становились яркими, запоминались.
— А чего бы вам об этих ваших знаменитых знакомых не написать книжку?
Тихонов прищурился, улыбаясь. Он явно прикидывал: хорошо ли поэту-патриарху, депутату, Герою Труда, секретарю Союза писателей и прочее писать, скажем, о воробьях?