Полное собрание сочинений. Том 6.

Толстой Лев Николаевич

Мар[ьяна]: «Д[ядя] Е[рошка] отложи». — Чего? — «Ты отложи, я видала». — Что врешь, никого нтъ. — «Не отложишь, хуже будетъ». Кирка: «Пусти!» Марьяна вошла въ хату, прошла два шага и упала въ ноги мужу.

Кирка ничего не говорилъ, но дрожалъ отъ волн[енія].

— «Станичный идетъ съ казаками!» крикнулъ Ерошка, смотрвшій въ окно. Чеченецъ и Кирка выскочили и побжали. Кирка выстрлилъ въ Ерошку по дорог, но не попалъ. Ерошка засмялся. Никто не шелъ, Ерошка обманулъ ихъ, не ожидая добра отъ этаго свиданья. —

На другой день дядя Ерошка провелъ утро дома. Марьяна блдная пришла къ нему. «Слыхалъ? Кирку въ лсу видали; Чеченцы изрубили казака». Вечеромъ самъ Поручикъ [?] видлъ Кирку, онъ сидлъ на бревнахъ и плъ. Вечеромъ похали

искать, видли слды. На 3-й день былъ праздникъ.

Часовня была полна народа; бабы въ платкахъ, уставщикъ въ новомъ армяк, по крючкамъ, старухи, тихо, Марьяна стояла въ углу, вошелъ казакъ и сталъ скр[омно?], одтъ странно. Одна баба, другая, до Марьяны дошелъ шопотъ, она оглянулась: Кирка! «Онъ, отцы мои!» Въ то же время два казака сзади подошли, схватили; онъ не отбивался. Les yeux hagards! [36]

36

[Ожесточенный взгляд!]

Письмо. Я вчера прiхалъ, чтобы видть страшную вещь. Кирку казнили. Что я надлалъ! и я не виноватъ, я чувств.....

*Б.

БГЛЕЦЪ.

Iеръ. 1 Сентября. 1860.

Глава.

Господа, вернувшись съ охоты, сидли въ своей хат и не посылали за Ерошкой. Даже Ванюш было приказано не говорить съ старикомъ и не отвчать ему, ежели онъ станетъ что-нибудь спрашивать. Первый выстрлъ сдлалъ Олнинъ, и съ того мста по всему слду была кровь. Второй выстрлъ, когда свинья уже остановилась, сдлалъ Ерошка. Правда, что она упала, но ползла еще, и послднiй выстрлъ изъ двухъ стволовъ сдлалъ новопрiзжiй гость. Стало быть, ни въ какомъ случа свинья не принадлежала одному Ерошк и онъ не имлъ никакого права, никому не сказавши, привязать ее хрюкомъ за хвостъ маштачку, прежде другихъ увезть ее въ станицу, опалить и свжевать, не давъ времени охотникамъ вернуться и полюбоваться на раны и поспорить. По предложенiю Оленина вс решились наказать Ерошку за такой поступокъ совершеннымъ равнодушiемъ и невниманiемъ. Когда охотники прошли по двору, въ то время какъ дядя свжевалъ звря, ихъ молчанiе не поразило его. Онъ объяснилъ его себ сознанiемъ его правоты съ ихъ стороны. Но когда онъ, соскучившись быть одинъ, съ окровавленными еще руками и растопыренными толстыми пальцами, вошелъ въ хату и, показывая расплюснутую въ лепешку свою пулю, которую онъ вынулъ изъ грудины, попросилъ выпить, его озадачило, что никто ему не отвтилъ. Онъ хотлъ разсмшить ихъ колнцомъ, но вс присутствующiе выдержали характеръ, онъ засмялся одинъ, и ему больно стало.

— «Что жъ, свинью ты убилъ, дядя», сказалъ Олнинъ: «твое счастье».

— «Что жъ чихирю не поднесешь?» сказалъ старикъ хмурясь. —

— «Ванюша, дай ему бутылку чихирю. Только ты пей въ своей хат, а мы въ своей. Вдь ты убилъ свинью. Небось бабы какъ на тебя радовались, какъ ты по улиц проволокъ ее. — Ты самъ по себ, а мы сами по себ».

И онъ тотчасъ же заговорилъ съ офицерами о другомъ предмет. —

Ерошка постоялъ еще немного, попробовалъ улыбнуться, но никто не смотрлъ на него.

«Что жъ такъ то?» Онъ помолчалъ. Никто не отвтилъ. — «Ну, Богъ съ тобой. Я на тебя не серчаю. Прощай, отецъ мой!» сказалъ онъ съ невиннымъ вздохомъ и вышелъ.

Какъ только онъ вышелъ, Марьяна, которая тутъ же сидла подл печки, разразилась своимъ звучнымъ увлекающимъ хохотомъ, и вс, кто были въ комнат, захохотали также. — «Невозможно удержаться, когда она засмется», говорилъ прапорщикъ сквозь судорожные припадки смха.

Дядя Ерошка слышалъ этотъ хохотъ даже въ своей хат. Онъ сердито шваркнулъ на земь сумку, которая лежала на его нарахъ, и развалился на нарахъ въ своемъ любимомъ положеньи, задравъ ноги на печку и облокотивъ голову затылкомъ на ружейный ящикъ. Когда онъ бывалъ не въ дух, онъ всегда колупалъ струпья, не сходившіе съ его рукъ, и теперь онъ принялся за это дло.

Кто сказалъ, что только молодость мечтаетъ? Я убжденъ, что старики точно также мечтаютъ, какъ молодые люди. Ерошка былъ очень разстроенъ теперь, навзничь лежа на

своемъ логовищ. Онъ на охот выпилъ несколько стаканьчиковъ водки и въ станиц, проходя мимо Бурлаковыхъ, остановился, чтобы дать толп мальчишекъ и бабъ собраться около добычи, и выпилъ еще одинъ цлую осьмуху, общая зa это свжины. Такъ что въ настоящую минуту онъ былъ достаточно пьянъ, чтобы воображеніе его работало съ быстротой и живостью. Все ему вдругъ опротивло въ этихъ русскихъ, съ которыми онъ прежде такъ любилъ водиться. Особенно постоялецъ его казался теперь невыносимымъ. Ему казалось, что онъ «занимается», что значило гордится, и занимается особенно съ тхъ поръ, какъ Марьяна открыто стала жить съ нимъ. Тмъ боле ему это казалось досадно, что онъ только себ одному приписывалъ ихъ отношенія. Ему досадно было на этихъ солдатъ (вс русскіе были солдаты въ его глазахъ), которые, ничего не зная, не видавъ, прідутъ, привезутъ денегъ (и откуда они деньги берутъ?) и все лучшее забираютъ себ, отъ двокъ и до винтовокъ и кинжаловъ. Досадно, что дурачье казаки терпятъ это. Въ его время не такъ бы было, думалъ онъ. И онъ началъ думать по-татарски. Позвалъ бы его на охоту, Гирей-Хану далъ бы знать. Сняли бы оружье, платье, коня бы съ Гирей-Хана взялъ бы. И — «на теб, возьми, посади въ яму, пока не выкупится!» И ему приходили въ голову мысли о мщеньи теперь и онъ одинъ посмивался, думая о томъ, какъ бы онъ обработалъ голубчика, коли бы захотлъ.

Отвращеніе, которое онъ испытывалъ нынче къ Русскимъ, навело его на мысль о своихъ, съ которыми онъ мало водился послднее время. Все свои; какъ издохнешь, никто кром своихъ не похоронитъ. И онъ придумывалъ, какъ онъ завтра пойдетъ къ другу Зврчику, поставитъ ему осьмуху, и къ старух нянюк Лизк въ скитъ и какъ онъ ее увритъ, что онъ теперь старъ, спасаться хочетъ, и каймаку выпроситъ. И вспомнилъ, какъ онъ жилъ съ этой нянюкой въ молодыхъ годахъ, и своего отца Широкаго, и весь этотъ эпической старинный міръ воспоминаній своего дтства возсталъ передъ нимъ. Онъ закрылъ глаза и перебиралъ эти воспоминанія. Онъ не спалъ, но и не слыхалъ, какъ ушли офицеры отъ его постояльца, какъ Ванюша приходилъ и выходилъ изъ хаты и какъ потушилъ огарокъ и улегся на противуположной лавк. —

Онъ ужъ засыпалъ, какъ вдругъ ему какъ будто гд-то далеко послышался слабый, нершительный голосъ, творящій староверческую молитву: «Господи Іисусе Христе, сыне Божій, помилуй насъ!» — Онъ прислушался: кто-то слегка стукнулъ въ стекло окошка. Ерошка откашлялся.

«Кому быть? Въ старые годы такъ то двки по ночамъ ходили. А може Пакунька?»

«Господи Іисусе Христе»... повторилъ голосъ, но вдругъ зaмолкъ. Ванюша повернулся на кровати.

Дядя Ерошка сейчасъ догадался, что кто бы это ни былъ, кто-то хотлъ видть его однаго.

«Аминь», сказалъ онъ тихо, всталъ въ одной рубах и, осторожно ступая по половицамъ, которыя подымались съ однаго конца, подошелъ къ окну, поднялъ и своей широкой спиной, въ которую вжималась его голова, загородилъ все окно.

Вдругъ его голова съ необыкновенной быстротой вернулась въ хату и лицо его выражало серьезную озабоченность и почти страхъ. Онъ взглянулъ на Ванюшу (Ванюша не шевелился), однимъ шагомъ подошелъ къ постели, взялъ ключь отъ клти, лежавшій подъ подушкой, и опять высунулся въ окно. На двор была темная ветряная ночь. Когда онъ высунулся, онъ сначала ничего не разглядлъ, кроме своего забора, но тотчасъ же его привычнымъ глазамъ представились фигуры двухъ Татаръ, изъ которыхъ одинъ стоялъ у угла, а другой подошелъ къ самому окну, такъ близко, что дядя слышалъ и чувствовалъ его быстрое дыханье. Татаринъ этотъ молчалъ и безпокойно оглядывался. Это быстрое движеніе черныхъ глазъ напомнило что-то странное дяде Ерошк.

«Кимъ сенъ? кто ты»? сказалъ онъ по-татарски, для чего то рукой стараясь дотронуться до этаго человка.

— «Дядя», дрожащимъ казацкимъ голосомъ замолилъ Татаринъ.

Тутъ то Ерошка высунулся назадъ, измнившись въ лиц, и оглянулъ Ванюшу. Онъ узналъ въ Татарин своего любимца Кирку, котораго онъ уже 6 лтъ считалъ мертвымъ.

— «Ступай въ избушку», сказалъ онъ, подавая ему ключъ.

«Этотъ со мной — изъ горъ», сказалъ Кирка, указывая на черную тнь Татарина, неподвижно стоявшаго у угла, Киркинъ голосъ дрожалъ и глаза ни одно мгновенье не оставались на одномъ мст. Онъ все оглядывался.