Полное собрание стихотворений

Бальмонт Константин Дмитриевич

Чурило Пленкович

Как во стольном том во городе во Киеве был пир, Как у ласкового Князя пир идет на целый мир. Пированье, столование, почестный стол, Словно день затем пришел, чтоб этот пир так шел. И уж будет день в половине дня, И уж будет столь во полу-столе, А все гусли поют, про веселье звеня, И не знает душа, и не помнит о зле. Как приходит тут к Князю сто молодцов, А за ними другие и третий сто. С кушаками они вкруг разбитых голов, На охоте их всех изобидели. Кто? А какие-то молодцы, сабли булатные, И кафтаны на них все камчатные, Жеребцы-то под ними Латинские, Кони бешены те исполинские. Половили они соболей и куниц, Постреляли всех туров, оленей, лисиц, Обездолили лес, и наделали бед, И добычи для Князя с Княгинею нет. И не кончили эти, другие идут, В кушаках, как и те, кушаки-то не тут, Где им надобно быть: рыболовы пришли, Вместо рыбы они челобитье несли. Всю де выловили белорыбицу там, Карасей нет, ни щук, и обида есть нам. И не кончили эти, как третьи идут, В кушаках, как и те, и челом они бьют: То сокольники, нет соколов в их руках, Что не надо, так есть, много есть в кушаках, Изобидели их сто чужих молодцов. «Чья дружина?» – «Чурилы» – «А кто он таков?» Тут Бермята Васильевич старый встает: «Мне Чурило известен, не здесь он живет. Он под Киевцем Малым живет на горах, Двор

богатый его, на семи он верстах. Он привольно живет, сам себе господин, Вкруг двора у него там железный есть тын, И на каждой тынинке по маковке есть, По жемчужинке есть, тех жемчужин не счесть. Середи-то двора там светлицы стоят, Белодубовы все, гордо гридни глядят, Эти гридни покрыты седым бобром, Потолок – соболями, а пол – серебром, А пробои-крюки все злаченый булат, Пред светлицами трои ворота стоят, Как одни-то разные, вальящаты там, А другие хрустальны, на радость глазам, А пред тем как пройти чрез стеклянные, Еще третьи стоят, оловянные». Вот собрался Князь с Княгинею, к Чуриле едет он, Старый Плен идет навстречу, им почет и им поклон. Посадил во светлых гриднях их за убраны столы, Будут пить питья медвяны до вечерней поздней мглы. Только Князь в оконце глянул, закручинился: «Беда! Я из Киева в отлучке, а сюда идет орда. Из орды идет не Царь ли, или грозный то посол?» Плен смеется. «То Чурило, сын мой, Пленкович пришел». Вот глядят они, а день уж вечеряется, Красно Солнышко к покою закатается, Собирается толпа, их за пять сот, Молодцов-то и до тысячи идет. Сам Чурило на могучем на коне Впереди, его дружина – в стороне, Перед ним несут подсолнечник-цветок, Чтобы жар ему лица пожечь не мог Перво-наперво бежит тут скороход, А за ним и все, кто едет, кто идет. Князь зовет Чурилу в Киев, тот не прочь: Светел день там, да светла в любви и ночь. Вот во Киеве у Князя снова пир, Как у ласкового пир на целый мир Ликование, свирельный слышен глас, И Чурило препожалует сейчас. Задержался он, неладно, да идет, В первый раз вина пусть будет невзачет Стар Бермята, да жена его душа Катеринушка уж больно хороша. Позамешкался маленько, да идет, Он ногой муравки-травки не помнет, Пятки гладки, сапожки – зелен сафьян, Руки белы, светлы очи, стройный стан. Вся одежда – драгоценная на нем, Красным золотом прошита с серебром. В каждой пуговке по молодцу глядит, В каждой петельке по девице сидит, Застегнется, и милуются они, Расстегнется, и целуются они. Загляделись на Чурилу, все глядят, Там где девушки – заборы там трещат, Где молодушки – там звон, оконца бьют, Там где старые – платки на шее рвут. Как вошел на пир, тут Князева жена Лебедь рушила, обрезалась она, Со стыда ли руку свесила под стол, Как Чурилушка тот Пленкович прошел. А Чурилушка тот Пленкович прошел. А Чурило только смело поглядел, А свирельный глас куда как сладко пел. Пировали так, окончили, и прочь, А пороша выпадала в эту ночь. Все к заутрени идут, чуть белый свет, Заприметили на снеге свежий след. И дивуются: смотри да примечай, Это зайка либо белый горностай. Усмехаются иные, говорят: «Горностай ли был? Тут зайка ль был? Навряд. А Чурило тут наверно проходил, Красоту он Катерину навестил». Говорили мне, что будто молодец На Бермяту натолкнулся наконец, Что Бермятой был он будто бы убит, — Кто поведал так, неправду говорит. Уж Бермяте ль одному искать в крови Чести, мести, как захочешь, так зови. Не убьешь того, чего убить нельзя, Горностаева уклончива стезя. Тот, кто любит, – как ни любит, любит он, И кровавою рукой не схватишь сон. Сон пришел, и сон ушел, лови его. Чур меня! Хотенье сердца не мертво. Знаю я, Чурило Пленкович красив, С ним целуются, целуются, он жив. И сейчас он улыбаяся идет, Пред лицом своим подсолнечник несет. Расцвечается подсолнечник-цветок, Чтобы жар лицо красивое не сжег.

Микула Селянинович

Ай же ты, Микула Селянинович, Мужик, Ты за сколько тысяч лет к земле своей привык? Сколько долгих тысяч лет ты водил сохой? Век придет, и век уйдет, вечен образ твой. Лошадь у тебя была, некрасна на вид, А взметнется да заржет, облако гремит. Ходит, ходит, с бороздой борозда дружна. Светел Киев, – что мне он? Пашня мне нужна. Сколько долгих тысяч лет строят города, Строят, нет их, – а идет в поле борозда. И Микула новь святит, с пашней говорит, Ель он вывернул, сосну, в борозду валит, Ехал тут какой-то князь, князь что ли он, Подивился, посмотрел, – гул в земле и стон. «Кто ты будешь?» говорит. «В толк я не возьму. Как тебя, скажи, назвать?» говорит ему. А Микулушка взглянул, лошадь подхлестнул, Крикнул весело, – в лесу стон пошел и гул. На нарядного того поглядел слегка, На таких он чрез века смотрит свысока. «Вот как ржи я напахал, к дому выволочу, К дому выволочу, дома вымолочу. Наварю гостям я пива, кликнут гости в торжество: Век крестьянствовать Микуле, мир – его, земля – его!»

Исполин пашни

Исполин безмерной пашни, Как тебя я назову? – Что ты, бледный? Что, вчерашний? Ты во сне, иль наяву? Исполин безмерной нивы, Отчего надменный ты? – Не надменный, не спесивый, Только любящий цветы. Исполин безмерной риги, Цвет и колос люб и мне. – Полно, тень прочтенной книги, Отойди-ка к стороне.

Две реки

Я видел всю Волгу во время разлива, От самых истоков До Каспия гордого, чей хорош изумруд. О, Волга повсюду красива, В самом имени светлой царицы так много намеков, И ее заливные луга, расцветая, победно цветут. Это – гордость Славян, это – знаменье воли для вольных, Для раздольных умов, теснотой недовольных. Волга, Волга, воспетая тысячи раз, Ты качала, в столетьях, мятежников, нас. Ты, царица всех рек, полновластно красива, Как красив, ставший звучною былью, разбой, Как красива гроза в высоте голубой. Но желанней мне кротко-шуршащая желтая нива Над родною Владимирской тихой рекою Окой. И да памятно будет, Что над этой рекою рожден был любимец веков, Кто в былинных сердцах – и еще – много песен пробудит, Сильный, силы не раб, исполинский смиренник лесов. Тот прекрасный меж витязей всех, богатырь справедливый, Кто один не кичился могучею силой своей, И на подвиги вскормленный скудною нивой, Был за тех, чья судьба – ждать и ждать хлебоносных стеблей. Как заманчив он был, когда с сильным и наглым схватился, И, его не убив, наглеца лишь взметнул в вышину, И упавшего сам подхватил, чтобы тот не убился, Но вперед научился не силу лишь ведать одну. Как заманчив он был и другой, Соловья победитель, Разметавши надменных с их Киевской гриднею той, Кроткий, мог он восстать, как разгневанный мечущий мститель, Мог быть тихой рекой, и разливной рекою Окой. И заманчив он был, как, прощаясь с родною рекою, Корку

черного хлеба пустил он по водам ее, И вскочил на коня, в три прыжка был он с жизнью иною, Но в нарядностях дней не забыл назначенье свое.

Хвала Илье Муромцу

Спавший тридцать лет Илья, Вставший в миг один, Тайновидец бытия, Русский исполин. Гении долгих вещих снов, Потерявших счет, Наших Муромских лесов, Топей и болот. Гений пашни, что мертва В долгой цепи дней, Но по слову вдруг жива От любви лучей. Гений серой нищеты, Что безгласно ждет, До назначенной черты, Рвущей твердый лед. Гений таинства души, Что мертва на взгляд, Но в таинственной тиши Схоронила клад. Спавший тридцать лет Илья Был без рук, без ног, Шевельнувшись, как змея, Вдруг быть сильным мог. Нищий нищего будил, Мужика мужик, Чарой слабому дал сил, Развязал язык. Был раздвинут мощный круг Пред лицом калек, Великан проснулся вдруг, Гордый человек. Если б к небу от земли Столб с кольцом воткнуть, Эти руки бы могли Мир перевернуть. Будь от неба до земли Столб с златым кольцом, По иному бы цвели Здесь цветы кругом. Спавший тридцать лет Илья, Ты поныне жив, Это молодость твоя В шелестеньи нив. Это Муромский твой ум, В час когда в лесах Будят бури долгий шум, Говорят в громах. Между всеми ты один Не склонил лица, Полновольный исполин, Смелый до конца. До конца ли? Без конца. Ибо ты – всегда. От прекрасного лица Вот и здесь звезда. Вознесенный глубиной, И вознесший – лик, Мой Владимирец родной, Муромский мужик.

Отшествие Муромца

Муромец Русскую землю прошел, Ветер идет так смарагдами бора, Видел бесчисленность градов и сел, Обнял их ласкою взора. Жизнь он прошел из предела в предел, Видел могучих, и видел бессильных, Много безвестного он подглядел, В мире, на торжищах пыльных Муромец силу свою развернул, Попил довольно с хмельною он голью, В думах притихших расслышал он гул, Тесных бросал он к раздолью. Всех он сермяжных в пути защитил, Важных смириться он властно заставил, Дикую схватку враждующих сил Он к равновесью направил. Дух свои предавши Полярной Звезде, Той, что в сказаньях зовется Судьбою, Был предрешенно он верным везде, Брал недоступность без бою. Муромец полюс и полюс узнал. Будет Пришел к Океану морскому Сокол-корабль колыхался там, ал, — Смелый промолвил: «К другому» Сел на червленый корабль, и ушел Прочь от пройденной земли, не жалея Гнался за Соколом Сизый-Орел, Сокол Орла был быстрее Где он? Доныне ль в неузнанном Там? Синею бездной, как в люльке, качаем? Снова ль придет неожиданно к нaм? Песня гадает. Не знаем.

Целебная криница

Конь Ильи копытом звонким бьет, рождается криница, Ключ лесной освободился из подземного жерла. Сам Илья в тот миг стремился, улетал в простор как птица, А целебная криница до сих пор в лесах светла. Он летел, не размышляя о зиждительности бега, Без мышленья сердцем зная, как Свобода хороша. И доныне среброводна освежительная нега, И пост хрустальность в чащах Приходи испить, душа.

Капля крови

Красавица склонилась, Шумит веретено. Вещанье совершилось, Уж Ночь глядит в окно. Светлянка укололась, И приговор свершен. Красив застывший волос, Красив глубокий сон. От одного укола, Как будто навсегда, Кругом заснули села, Притихли города. Притихли и застыли, И все слилось в одно. Везде, в безгласной были, Глядится Ночь в окно. Всем миром овладела Ночная тишина. И как немое тело, Глядит на мир Луна. Красавица склонилась, Молчит веретено. Решенье совершилось, Так было суждено. Но капля в ранке малой, Сверкнув огнем во мглу, Как цвет упала алый, И светит на полу. И нежный свет не тает, Алеет все сильней. Шиповник расцветает, Весь в призраках огней. Как куст он встал вкруг злого Того веретена. В молчаньи сна ночного Разросся до окна. Сияя алым цветом, Растет он как пожар. И в мире, мглой одетом, Слабеют ковы чар. Сперва цветы проснулись, Пошел в деревьях гул. И дети улыбнулись, Святой старик вздохнул. И лебеди запели На зеркале озер. Всемирной колыбели Вдруг ожил весь простор. И вот, на счастье наше, Глядится День в окно. Еще Светлянка краше, Шумит веретено.

Перед цветным оконцем

На море Океане есть остров Красота, Сидят в резной избушке три дочери Христа. Перед цветным оконцем шьют молча три сестры. Гора там есть, и остры уступы у горы. И если кто восхочет к заманчивой черте, Он больно режет ноги в той вольной высоте. Не смотрят – видят сестры, и старшая сестра Берет иглу булатну, и говорит: «Пора». Берет иглу булатну, нить шелкову притом, И вышивает гору на Море голубом. Потом сестре середней передает тот плат, Встает на нем дорога: пойдешь – нельзя назад. И плат берет узорный тут младшая сестра, И алым расцветает узором вся гора. В те самые минутки как расцветает плат, У путника на высях светло глаза горят. От ран ему не больно, не льется больше кровь, А брызнет, так немедля в цветках зажжется вновь. И год идет за годом, и ропщет Океан, Но остров тот не гибнет, с богатством горних стран. И с самого рассвета до поздней до поры, Перед цветным оконцем шьют молча три сестры.

Огненной рекою

Из Арабских дальних стран К нам придя в своем скитаньи, Руссов древних Ибн-Фоцлан Вопрошал о сожиганьи. Почему, когда простор Здешней жизни Руссом смерян, Труп кладут они в костер, В огнь, что силой достоверен? Потому, гласил ответ, Что, вступивши в яркий пламень, Возрожден, как цвет и свет, Мрак железа, мертвый камень. Потому, ответ гласил, Что земному подобает Побывать в жару горнил, Там, где все перекипает. Да земные телеса Аки Солнце просветятся, Перед тем как в Небеса В царство Солнца возвратятся. Искушенные огнем, Разлученные с тоскою, Поплывут в свой Отчий Дом, Ярко-огненной рекою.