Полтора дракона для травницы, или Таверна «С любовью»
Шрифт:
– Григорио, как вы? – спросила, сев на край кровати.
Выглядел он неважнецки. Серое лицо, черные подглазины, ввалившиеся щеки, глаза тусклые, воспаленные веки и пересохшие губы.
– Сама видишь, - хрипло ответил и закашлялся тут же. – Похвастаться нечем.
– Ему нужен воздух, здесь дышать нечем, - с намеком посмотрела на Джанет.
– Господа, покиньте опочивальню, - она распахнула двери и пошла на священников, раскрыв руки, будто гнала из сарая гусей. – Давайте, побыстрее, больному нужен покой!
Недовольно переговариваясь, те
– Епископу нужен пост и молитвы, - изрек он, перебирая четки.
– А следом сразу отпевание, - пробормотала я, пощупав лоб Григорио.
– Вы не верите в силу молитвы? – прищуренный взгляд воткнулся в меня будто нож.
– Верю – когда она сопровождается теми действиями, от которых больному не станет гарантированно хуже, - сухо ответила и принялась считать пульс. – Вы еще кровопускание предложите, чтобы вместе с кровью из тела остатки сил вышли!
– А вы на каком основании судить беретесь, что в лечении епископа будет правильно, а что нет? – ехидно осведомился этот нахал. – Давно ли лекарем стали?
Глава 44 Черные зернышки
Конечно, кто бы сомневался! Не подковырнуть любимую болячку у врага, как же удержаться!
– Если Григорио доверяет мне свое лечение, значит, мои умения чего-то стоят, - ответила нахалу.
– Это какие же такие умения, разобраться бы еще, - пробормотал он.
– Вы сейчас меня обидеть пытались, или епископа? – повысила голос.
– У вас нос еще не дорос меня отчитывать! – прошипел Альгат.
– Вы забываетесь! – вмешался Рэйчэр. – Требую уважения к моей супруге!
– Ведьма! – выплюнул тот и, задрав нос, удалился.
Ну, или сбежал с поля боя. Стрельнула глазками ему вслед. И чего взъелся на меня этот «свищенник», спрашивается? Неужели все из-за той стычки в банке, когда впервые встретились? Странно, если честно.
Ладно, черт с ним. Они с рогатым лучшие друзья, сразу видно. Усмехнулась и сосредоточилась на Григорио. Мне очень не нравилось его сиплое, с натугой дыхание, испарина на лице. Попросила открыть рот, увидела обложенный налетом язык. Все еще хуже, чем казалось.
– Что вы ели? – спросила мужчину.
Попытался ответить, но не смог, зашелся в кашле.
– Как и все, хлеб и вода, сейчас ведь пост, - просипел, когда дала ему попить.
– Так нельзя, вы же больны, вам силы нужны, - я посмотрела на Джанет, - милая, пусть принесут куриного бульона, распорядись, пожалуйста.
– Конечно, - она умчалась.
– Нельзя в пост… - попытался протестовать епископ.
– Вам – можно! – отрезала тут же. – И не спорьте со мной. Сами позвали лечить, так что слушайтесь. Или уйду, - пригрозила, не собираясь его бросать в беде, конечно же.
Накормив капризулю Палау, я отправила мужа домой, а Джанет спать – видно
Поправив одеяло на больном, я подошла к столику и увидела на нем блюдо с остатками хлеба. Проверяя догадку, поднесла к окну, на свет. Да, так и есть, не показалось – крошечные черные зернышки поблескивали в ломте. Точно, я читала про такой случай, но деталей память не сохранила, как жаль.
День прошел с переменным успехом. Жар то спадал, то вновь принимался терзать епископа, и сбить температуру никак не удавалось. К глубокой ночи мужчина забылся сном, и я, валясь с ног, прикорнула на кресле, укрывшись пледом и вмиг провалившись в сон.
Мне снились страницы дневника матери. Я чувствовала, что разгадка близка, листала его, но ответ ускользал, бумага рассыпалась, превращаясь в осенние листья. Измотанная, проснулась резко, вдруг открыв глаза от толчка изнутри. Громкий «боооом», похожий на протяжный выдох, пронесся по анфиладе комнат и застрял в нашей, будто пойманный в ловушку.
Посмотрела на Григорио. Он, привычный к бою своих часов, не проснулся. Дыхание у него так и осталось прерывистым. Лицо бледнело в сумраке догорающих свеч. Любительницы добавлять флер загадочности, к епископу они не были милосердны, высвечивая заостренный нос и впалые щеки. Как у покойника – поймала себя на мысли и тут же строго отругала.
Вздохнув, я встала, потянулась и подошла к окну. Ночь тут же колко ощетинилась мелкой моросью, что ударила в стекло и потекла по нему, размывая очертания набережной и темной массы воды за ней, что шевелилась, как гигантское желе. Неспокойна река нынче, что странно для этого времени года. Обычно она спокойна, как сытый котенок в эти месяцы.
Ветер ударил в задрожавшие ставни, и я вернулась в кресло, укутав больного, что разметал одеяло в стороны. Свернулась калачиком под пушистым пледом, надеясь еще пару часиков подремать, но вдруг услышала:
– Нет, Эллисон, нет, нельзя так рисковать! – тяжелый шепот Палау начал носиться по комнате. – Это опасно, забудь, умоляю!
Его слова взбаламутили все в моей душе. Эллисон – так звали мою маму. Я насторожилась, привстав.
– Нет, нельзя, нельзя, Эллисон! – вскрикнул аббат, открыв глаза.
На щеках и лбу разгорелись пунцовые пятна. Господи, он начал бредить!
Метнулась к нему, уронив плед на пол, приложила руку ко лбу и ахнула – да на нем яишенку жарить можно!
– Джанет! – крикнула, распахнув дверь. – Быстрее!
Когда она и слуги прибежали в комнату, послала их за льдом. Едва ванная наполнилась холодной водой, в нее высыпали колкие ледяные кусочки. Туда же перенесли Григорио. Успели вовремя. Вскоре жар спал. Но было очевидно – он вернется, совсем скоро. И если я не выясню причину, то вылечить его не смогу.