Полудержавный властелин
Шрифт:
И мы плавно свернули говорильню и перешли ко второму и третьему актам марлезонского балета — пиру и вручению подарков.
— Пожалуйте гости дорогие, сделайте честь, отведайте, что Бог послал.
В тот день бог послал великому князю московскому на обед несколько бутылок с настойками и мальвазией, грибочки в шести видах и студень в трех, переславскую селедку и волжскую стерлядь, наваристые шти с мясом и куриную лапшу, цельных запеченных кабанов и десятки перепелок, узвары из яблок, груш и вишни, не считая заедок, каш, блинов и киселей.
Наяривали гудошники и домрачеи, голосили песельники — Ремез не только охальничал и по городу шлялся, но и весьма успешно выполнял функции главы придворной капеллы.
Между блюдами несли подарки — лисьи и бобровые меха, с небольшими вкраплениями куниц и полным отсутствием соболей, гусское стекло — зеленые достаканы, молочно-белые пиалы и прозрачные чарки, гжельские поливные блюда. Особо гости порадовались трем ловчим кречетам. Нервничая от шума, птицы впивались когтями в толстые кожаные перчатки сокольничих и вертели головами с надетыми на глаза клобучками, и соколов тут же от греха подальше унесли обратно и передали посольским сопровождающим.
За едой послы еще пару раз заговаривали о выходе, но все дружно стояли на том, что все наличные деньги уже отданы на войну с Польшей, подливали и потчевали.
Пили много, за здоровье великого хана и его послов, за нерушимую русско-татарскую дружбу, за победу над ляхами и мятежной Литвой — и ордынцы нисколько не уступали русским, благо над ними не бдело неусыпное око мусульманских улемов. Но, в отличие от хозяев, непривычные к московскому питью послы (а им специально подавали настойки крепленые) быстро хмелели.
Бояре усмехались в бороды, глядя, как гости проносят пиалы мимо рта, капают жиром на дорогие халаты, бахвалятся, облизывают толстые пальцы, как сожрали кабана целиком, и при этом равно пьют, пьют, пьют, невзирая на запреты пророка…
Захмелевших до потери пульса ордынцев со всем бережением подняли на руки и снесли в выделенные посольству палаты, где и сдали на руки прочим татарам, заодно одарили и всех приехавших всякой мелочью.
А мы, несмотря на шум в головах, сошлись всем синклитом.
— Скажи, Юрий Патрикеевич, показалось мне или нет в ордынцах уверенности?
Старший Патрикеев подумал и согласился:
— Размаху прежнего нет. Вот, бывало, приедут, так им и коней и баранов целиком запекали, и меды стоялые, и фряжское вино, и осетров саженных, и гусей-лебедей несли, а им все мало, будто в степи не кормят.
— И даров ныне куда меньше прежнего, — поддакнул Добрынский, — отец баял, чего только при князь-Дмитрии ханскому посланцу Сарыхозе не досталось: кольца, кони, чары серебряные, брони…
Я криво усмехнулся — вот уж хрен. Даже серебро туда-сюда, но дарить извечному врагу оружие и доспехи?
— …сбруя в серебре, седла золоченые, белого медведя шкуры, шубы не по одной… — продолжал азартно перечислять Федор Константиныч.
— То есть ныне удоволились малым? — подняв руку, остановил я поток воспоминаний.
— Так, княже.
— Ну и хорошо, завтра с похмела отправим их обратно, пусть сами думают, как оправдаться перед Саид-Ахметом.
Дорогих гостей провожал и Касым, в шелковых одеждах и новом халате, с легкой кривой хорезмийской саблей, на украшение которой ушло не меньше полупуда самоцветов — пусть видят, что царевич живет богато.
Весь вчерашний вечер мои дворские вместе с празднично приодетыми касымовскими татарами гуляли с ордынскими — негоже оставлять свиту без внимания, когда начальники веселятся. И рубль за сто, у гостей затеплилась мыслишка, что служить московскому князю выгодней, чем класть голову в степи за интерес не шибко законного хана.
Налили Ходже-Иксару, Али-Кутлую и Газимурзе стремянную, приворотную и закурганную, насыпали еще подарочков и кормов в дорогу и помахали платочком со стен, глядя, как они переправляются через разлившуюся Москву-реку.
Времени до вечера хватило только с игуменами Григорием и Варлаамом поговорить. Уж не знаю, чем их Дима вразумил, но отцы практически принесли оммаж — коли поставят их на кафедры епископские, будут твердо руку великого князя (точнее, двух) держать.
Утром поехал в Кремль.
Через Кулишки на Варьскую улицу, через посад на Великую, через Торг с его вечным мельтешением. Пожалуй, пора его расширять, не дожидаясь пожара — народу-то вон сколько прибавило! Купцы ливонские, казанские, персидские, сурожские, валашские и бог весть еще какие. Сказывают, даже индус один (а может, и не индус — плоховато у нас еще с этнографией) добрался, но я в своих метаниях его не застал.
Там, где впоследствии будет Лобное место, некий попик в поношенной, но относительно чистой рясе, собирал милостыню, рассказывая об ужасах латинских. Мы с Волком и рындами потихонечку подъехали со спины послушать. Понятное дело, для сбора подаяния нужно истории пожалостливей, но вот была в этом некая несуразица…
— Откуда бежишь, отче? — двинув коня поближе, обратился я к христараднику.
Народ загомонил, поскидал шапки, заулыбался.
— Со Владимира в волынской земле, княже, от неустроений и гнева божьего.
Ощущение странности не пропадало, а наоборот, усилилось.
— А что ж так далеко, в Москву? В Смоленске, чай, тоже спокойно?
— Повелением владыки… — стрельнул глазами в сторону попик.
— И кто ныне владыка во Владимире Волынском?
— Так… — секундная пауза поставила все на места, — …преосвященный Дамиан.
— Даниил, — на автомате поправил я и вдруг понял, что с попиком не так.
Говор! У него обычный московский говор, ни разу не похожий на вчерашние речи Григория и Варлаама! Да и пославшего владыку по имени не знать — это что-то особенного.