Полунощница
Шрифт:
Павел кивнул. Данилов вздохнул, посопел:
– Ладно, зови его.
Пока Павел оторопело стоял в коридоре, услышал, как Данилов, громыхая ключами, сказал деду:
– Строго по одной, если прижмет. Узнаю, кого угостил таблетками, выселю обоих с острова.
В холодной кружке на чае разбилась перламутровая пленка. Еще и Петя с собой покончил. Что у него случилось такого? Да, инвалид, но ведь и семья была: пацан, жена. Может, он сам с бабой Зоей решил не видеться, прежнее, довоенное не вспоминать. Его жизнь как-то сложилась на острове, и до сих пор тут люди живут.
Павел
Павел шагнул к кровати Бородатого – разбудить и спросить, что тот видит на плакате? Виноват ли он, Павел, в нелепой аварии?
Но Бородатый спал, сложив ладони под толстой щекой, приоткрыв рот. Павел вспомнил, как тяжело он отдувался на колокольне, как утирал лоб рукавом. Как собирался бить в колокола после Пасхи и как не поблагодарил Павла за спасение.
До послушания оставалось пятнадцать минут. Уже четырнадцать. Павел вышел, придержав дверь, чтобы не хлопнула, – пусть Бородатый доспит свое.
Белый ангар с косыми полосами копоти стоял вдали от тропы, связывающей бухты, часовни, мох и камни. Мусоросжигательный завод монахи спрятали за соснами и едва оперившимися березами. Здешнюю гарь и пепел ветер не доносил до Центральной усадьбы. Чайки держались от этого места подальше.
Павла и Бородатого привезли сюда на вечернее послушание. Гоша просто сказал: «Так, двое в машину». Бородатый сделал шаг к буханке, Гоша хмыкнул. Тут Павла будто пихнул кто под лопатки: влез следом. «Не надо тебе, там грязно, – шепнул Гоша. – Очень». Павел захлопнул дверь изнутри. Гоша посмотрел на него, как на идиота, покачал головой.
Машина тронулась, затряслась на кочках. Скоро в открытое окно потянуло горелым.
Едва затормозили и вышли, Павел задумался, сколько же они ехали. Вроде недолго, но ничего валаамского у мусоросжигательного завода не было. У ангара стоял грузовик с замызганными баулами. Под ногами хрустел слой пластиковых пробок. Двое в когда-то белых комбинезонах курили в стороне. Монах в рыжем, как у железнодорожника, фартуке, надетом поверх рясы, подошел к курящим. Стукнул по земле не то палкой, не то шваброй. Они, затушив бычки, ушли за ангар.
– Ну, прям прораб, – шепнул Бородатый.
Минут через пять из-за ангара повалил едкий дым. Хлопнув, костер высунул сбоку красный язык, снова запыхтел, задымил ровно.
– Вот так и работаем. Бутылки пропускаем, а они взрываются. Стекляшки кто теперь приберет? Михаил Архангел?
Не дожидаясь ответа, монах повел волонтеров внутрь. В ангаре вонь была такая, будто все продукты в холодильнике разом протухли. Мутные окна по периметру, черная резиновая лента конвейера со сбросом в дальнем конце завалена мусором и прилипшими картофельными очистками. Кругом тугие пестрые тюки в человеческий рост, сбоку огромной кучей коричневые коробки. Гирлянды бутылок из-под кефира, йогурта, воды развешены по стенам как образец сортировки пластика. На лавке – две винные бутылки: зеленая и коричневая. Павлу захотелось в Москву, за стойку бара, заказать нормального вина, налить, покрутить в бокале, поймать бордовую искру на просвет, выпить. Пусть кругом пахнет духами, как от Маши.
В этой вони не выживали даже мухи. Крысы и валаамские коты, видимо, тоже помойку не жаловали. Случайно залетевшая птица билась и билась под потолком ангара, пока не сообразила развернуться и с проклятием вырваться прочь.
Монах выдал им комбинезоны, как у тех двоих, медицинские маски и толстые негнущиеся перчатки. Бородатому пришлось куртку снять, иначе спецовка не налезала. Павел натянул комбинезон поверх одежды. Рукава подвернул. Встали по обеим сторонам ленты. Бородатому полагалось выхватывать пластиковые бутылки, Павлу – стекло: банки, бутылки, которые почему-то сортировали по цветам.
Конвейер запустили. Тот монах в рыжем фартуке шваброй пропихивал оставшийся от разбора мусор на выход, на улицу, где его собирали в мешки и волокли к костру. Те двое часто стучали в стекло: притормозите там, не успеваем. Монах конвейер не останавливал. Павел хотел на воздух. Пусть даже к костру, где горит вся эта дрянь. По конвейеру перед ним плыли и дергались использованные тампоны, смятые кадила, таблетки, пачки документов с печатями, шприцы, памперсы, связки тухлых бананов, рыбьи хвосты, бутылки, которые полагалось брать, резиновые сапоги, колготки, которые накручивались и застревали в ленте, коробки из-под яиц, презервативы, колбасные шкурки, шурупы, клочки туалетной бумаги в серых полупрозрачных пакетах. Павел пропускал пакеты не трогая, не разрывая. Монах качал головой, колыхался на его тощем теле плотный фартук. Он останавливал конвейер и говорил: «Это не дерьмо. Дерьмо еще в людях сидит». И рвал пакет рукой без перчатки.
Хуже всего были не туалетные пакеты. Банки с соленьями, всеми этим рагу и салатами, недоеденными, прокисшими овощами, подернутыми плесенью. Густой, сизой. Крышку полагалось скручивать, дрянь выливать на ленту, а банку откладывать на переработку вместе с «белыми» бутылками.
Запах уксуса отдавал мертвечиной. Павел старался дышать ртом. Лицо под маской потело и чесалось. Работа шла медленно, банки, намертво держа свои крышки, выскальзывали из перчаток обратно на ленту. Потом Павел приноровился, представил, как монахи отмоют эти банки-бутылки до скрипа, до прозрачности. Продезинфицируют. Просушат. Может, вареньем наполнят яблочным. Говорили, яблони тут каждый год плодоносят.
– Я свое возьму, почасовую ставь давай! Двойную, как раньше.
Голос показался Павлу знакомым. Оглянулся. У входа в ангар, где оставался последний неразобранный баул с мусором, Семен, расстегнув комбинезон, препирался с монахом. Оба были угрюмы и чем-то похожи. Монах что-то ответил, едва шевеля губами.
– Уже не покарает, за меня не переживай, отец Виктор, – прокричал Семен.
Отец Виктор указал Семену встать к ленте возле Павла. Семен подошел, лента поехала, но стекла он не брал, курил одну за другой. Горький дым лез Павлу в глаз.